Национальный предрассудок - Коллектив авторов

времени и обстоятельств), но и то, каким меня видят другие. Ведь гений отличается от обычного наблюдательного человека не тем, что многое замечает, а тем, что умеет отличить главное от второстепенного. Приведите одного человека на Флит-стрит, спросите его, что он видит, и он распишет вам во всех подробностях, какого цвета автобусы, какого пола лошади, назовет номера машин, опишет вывески пивных, внешность и примерный возраст людей. А другой человек, который ничего этого не заметит, скажет, что Флит-стрит – это лестница Иакова, по которой с неба на землю и обратно снуют ангелы.

По странному совпадению, я, как и святой, чьим именем меня назвали, не ем ни мяса, ни рыбы, ни дичи, не курю (будь то табак или любая другая отрава) и не увлекаюсь спиртными напитками и наркотиками. Не хожу в монашеской рясе, подпоясавшись веревкой, но на одежду трачу не больше (а то и меньше) тех, чей доход составляет четвертую часть моего. Уже без малого пятьдесят лет я не испытываю недостатка в средствах и мог бы жить припеваючи, ничего не делая. Однако я, как пролетарий, тружусь каждый божий день. Если воздержание и трудолюбие и есть праведность, меня вполне могли бы причислить к лику святых и я бы занял место рядом со своим тезкой святым Бернардом.

Существует легенда, будто я продукт аскетического, пуританского воспитания. Всё это выдумки. Единственное вероучение Ирландской протестантской церкви, которое мне внушили в раннем детстве, сводилось к тому, что все католики после смерти отправляются прямиком в ад, а все протестанты, и в первую очередь послушные дети, – в рай. Во все это, однако, я верил только до тех пор, пока не сменил штанишки на бриджи, после чего меня воспитывали в атмосфере столь скептической, богемной, анархистской, а с точки зрения образования – эстетской, что десяти лет от роду я был уже убежденным атеистом, который, не питая никакого благоговения перед Троицей, с глубочайшим уважением относился к Микеланджело и Рафаэлю, к Генделю, Моцарту и Бетховену. Писать я начал без энтузиазма и амбиций, поскольку писательство было у меня в крови. Как бы то ни было, я последний человек на свете, которого можно назвать аскетом – как в теории, так и в практике.

Мало сказать, что я невоздержан, я – самый беспробудный пьяница в своей изрядно пьющей семье: мой отец довольствовался просто спиртным, для меня же алкоголь настолько слаб, что я скорее выпью парафинового масла, чем бренди. Трусы пьют спиртное, чтобы заглушить потребность в настоящих возбудителях, я же избегаю алкоголя, чтобы испытать их в полной мере. К тому же я являю собой прискорбный пример того, что запойный труженик ничем не лучше, чем запойный пьяница. Помните автобиографию Герберта Спенсера[417], в которой он предостерегает нас от работы? А я ужасно тоскую, когда не работаю. После месяца непрерывной работы у меня раскалывается голова и я даю себе слово устроить перерыв, не садиться за стол после обеда, работать только два часа в день, но тщетно: каждое утро меня вновь охватывает неутолимая жажда трудиться, и я ничего на свете так не боюсь, как выходных дней.

Нельзя сказать, чтобы писатели были совершенно равнодушны к деньгам – вовсе нет, но любой человек, который стремится к материальному благосостоянию, никогда в жизни не станет профессионально заниматься литературой. Есть религиозные ордены, при вступлении в которые вы обязаны пожертвовать всем, чем владели, до последнего гроша. Члены ордена даже одежду себе выбирать не вправе. Но зато им не приходится думать о хлебе насущном, и, куда бы они ни поехали, они могут по крайней мере три дня жить за счет ордена. Однажды я спросил своего знакомого, члена ордена, есть ли отрицательные стороны в такого рода существовании.

– Как вам сказать, – собравшись с мыслями, ответил он. – Наша индивидуальность развивается столь своеобразно, что в сорок лет у всех служителей ордена появляются самые разнообразные причуды.

Объясняется это, по-видимому, тем, что из-за отсутствия материальных затруднений происходит чрезмерное развитие личности – правда, у тех, кому есть что развивать и кого не приучают, как солдат, жить не думая.

Лучше всего сочинять пьесы на необитаемом острове – ведь писателей труднее организовать, даже в их собственных интересах, чем собак. На бумаге они – образец добродетели, на деле – закоренелые анархисты, сварливые, изнеженные, в споре каждый из них то и дело выходит из себя, а мнение, отличное от его собственного, воспринимает как личное оскорбление. Журналистика, будучи институтом общественным, их дисциплинирует, но тем сочинителям, которые сидят в четырех стенах и высасывают свои опусы из пальца, которых никто не издает и которым никто не противоречит, – тем никогда не научиться, если только они не наделены отменным чувством юмора, жить в обществе, и политикам приходится разговаривать с ними как с пришельцами из другого мира.

Когда я впервые беседовал с Анатолем Франсом[418], он спросил меня, кем я себя считаю.

– Гением, как и вас, – не моргнув глазом, ответил я. Однако ему, с его французской благопристойностью, мои слова показались столь нескромными, что он поспешил возразить:

– Что ж, шлюха имеет право говорить, что торгует удовольствиями.

Я не обиделся: ведь все художники действительно зарабатывают себе на жизнь тем, что торгуют удовольствиями, а не философствуют и пророчествуют. Кроме того, сравнение писателя со шлюхой было не внове для автора «Профессии миссис Уоррен». Но почему он не сказал: «Кондитер имеет право называть себя торговцем удовольствиями», что было бы так же верно? Или ювелир? Или любой лавочник, торгующий сотнями товаров, которые не являются жизненно необходимыми и имеют ценность лишь эстетическую? Что же до меня, то я никак не могу признать себя торговцем удовольствиями. Да, читатели и зрители получают удовольствие от прочтения и просмотра моих пьес, это и дает мне возможность зарабатывать на жизнь. Но мне слишком хорошо известно и другое: пустые и нуждающиеся драматурги вынуждены исключительно ради денег торговать сомнительными удовольствиями, замешанными на непристойности, шутовстве, богохульстве, безнравственности и клевете. Даже самая лучшая пьеса, чтобы привлечь зрителей, пусть немногочисленных и избранных, должна быть кассовой, развлекательной. Даже нашему величайшему драматическому поэту Шекспиру, чтобы остаток жизни прожить в достатке и почете, приходилось сообразовываться с тем, «как вам это понравится».

Нет никаких сомнений: каждый человек, независимо от того, художник он или нет, в определенных обстоятельствах смущается, как ребенок. Но каждый человек, чья профессия состоит в том, чтобы воздействовать на других людей, – будь то художник, политик, адвокат, пропагандист, организатор, учитель и так далее, – должен уметь подать себя, сыграть роль. Крестьянину, который только и делает, что копается в земле и