Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

они выезжали на местность, и Муханкин с энтузиазмом и даже увлеченностью показывал следственной бригаде, где и как совершались им убийства. Они спускались в глубокий заброшенный овраг под Волгодонском, где закончилась непутевая жизнь Натальи Г., выходили на берег злополучной речки Грушевки, где был закопан труп Сергея У., плутали по лесополосе, где преступник зверски расправился с шахтинской проституткой Галиной М.

И всякий раз Муханкин демонстрировал предельную деловитость, разъясняя и растолковывая мельчайшие детали разворачивавшихся в тех местах драм. Конечно, опытное ухо следователя чутко ловило отдельные умолчания или искажения, но пока все это было неважно, так как требовалось прежде всего уточнить то, что было связано с местами преступлений и принципиально важными обстоятельствами дела.

Однажды, выбрав благоприятный момент, Яндиев, опираясь на принципы разработанной им оригинальной методики работы с серийными убийцами, предложил Муханкину написать о том, что произошло с ним. Он внушал ему, что важно определить истоки, без спешки продумать все случившееся. Ведь если упорядочить свои мысли, зафиксировать их, насколько проще будет изложить на суде свою версию событий и добиться того, чтобы она была должным образом исследована.

Муханкин ухватился за это предложение. Он начал издалека, с самых истоков, писал много и интересно. Таких удивительных текстов Яндиев даже не ожидал увидеть. И другие преступники до Муханкина передавали ему свои письменные рассказы о пережитом, которые были во многом полезны для следствия, позволяли уточнить конкретные обстоятельства дела, раскрывали какие-то стороны их психологических портретов. Но это были очень плохо написанные тексты, пригодные только для конкретных целей следственной работы.

Иное дело Муханкин. Чем дальше он писал, тем увлекательнее и профессиональнее становились его тексты. Сперва появились тетради А и Б. Автор явно волновался, передавая их следователю. Когда, познакомившись с ними, Яндиев похвалил Владимира и показал понимание его мировосприятия и знание деталей, тот воспрял духом, и с этого времени сложился определённый ритуал. Почти к каждому приходу следователя Муханкин готовил какой-то фрагмент своего повествования, вручал ему очередную тетрадь и с напряжением ожидал его реакции. Так постепенно были написаны тетради 1–7 «Мемуаров» и три тетради «Дневника».

Но тут следует отвлечься от истории вопроса и более критично рассмотреть иной аспект возникшей ситуации. Мы уже поняли принципы той игровой роли, которая досталась следователю, но не забудем и о том, что и Муханкин постепенно осознал специфику собственной роли. Он почувствовал, что единственное сильное средство, которым он располагает, является его творчество. Ощущая, в какой мере созданное им интересует следователя, он совершенствовал свое мастерство, достигая иной раз виртуозности, которая сделала бы честь любому профессиональному литератору. Читатель данной книги имел уже немало возможностей убедиться в этом.

Оттачивая мастерство и совершенствуясь на ходу структуру своих записок, Муханкин постигал, неожиданно для самого себя, волшебные свойства литературы. Он временами героизировал свою жизнь, а временами, напротив, акцентирование выписывал выпавшие на его долю невзгоды, стараясь эмоционально затронуть, разжалобить своего читателя. Рассказывая о многочисленных женщинах, с которыми якобы познал плотские наслаждения и любовные утехи, отвлекал его тем самым от представленных трагическими случайностями убийств. Культивируя тему алкоголя и наркотиков (хотя из показаний свидетелей, например, Елены Левченко и его родного отца, известно, что он практически ничего не пил), он, не формулируя этого очень четко, исподволь выдвигал на передний план тезис о бессознательных импульсах, толкавших его на преступные действия в ситуациях, когда разум спит.

Это творчество, возникшее в экстремальной (или, если воспользоваться термином философа-экзистенциалиста Жана-Поля Сартра, «пограничной») ситуации, под уже занесенным дамокловым мечом правосудия, может убедить даже самых закоренелых скептиков, насколько колоссальны внутренние ресурсы личности, а также в том, что именно экстремальная ситуация позволяет особенно точно проверить скрытый творческий потенциал любого — даже патологического — индивида.

Мог ли Муханкин реально добиться чего-нибудь, ведя эту сложную писательскую игру? Конечно же, нет. Каково бы ни было сочувствие к его трудному детству или психологическим травмам, испытанным им, они, разумеется, не могли оправдать его преступления. В конце концов, миллионы детей во всем мире воспитываются в условиях крайней нищеты, или соприкасаются с городским дном, или испытывают потрясения от общения со своими истеричными и деспотичными матерями, но не становятся при этом ни преступниками вообще, ни серийными убийцами в частности. Каков бы ни был интерес, обусловленный его захватывающими текстами, он никогда не помешал бы следователю профессионально провести и завершить дело.

Неужели Муханкин не видел и не понимал этого? Скорее всего, понимал. Но, во-первых, надежда, как известно, так же иррациональна, как и большинство других человеческих чувств. А во-вторых, Владимира, похоже, искренне увлекла, затянула эта ролевая игра. Мы готовы допустить, что ему смертельно не хотелось дописывать свои «Мемуары» и «Дневник», потому что, пока шла работа над ними, игровое пространство сохранялось, и вместе с ним сохранялся и некий стержень, который организовывал его ежедневные творческие усилия и привносил смысл в его абсурдное существование в ожидании суда.

Сама фигура следователя, по-видимому, также обрела в восприятии Муханкина дополнительное измерение. Этот спокойный, уравновешенный, добрый, но строгий и справедливый слушатель бессознательно воспринимался им как воплощение той «отцовской фигуры», которой ему недоставало с детства и которая резко контрастировала с ненавидимой и презираемой «материнской фигурой», борьба с которой активизировала его извращенные фантазии и толкала к жестоким убийствам. Это хорошо видно, например, в том пространном обращении к Яндиеву, которое записано на обложке тетради № 1:

Амурхан Хадрисович!

Хочется верить, что я пишу не слепому и говорю не глухому. Возможно, что Вы меня сможете понять правильно, читая эти тетради, где описана кратенько моя жизнь. А главное — это суть. Жизнь моя — это большая трагедия, в которой проявилась нелогичность моего поведения. Я понимаю, что выше человека ничего нет. Господа Бога трогать не будем и дьявола тоже. Вот человек — странное существо: он же и самый прекрасный, и самый ужасный по своей природе. Человек… он и должен быть прекрасным и в своей умности, правильности, мудрости и т. д. На то он и человек, и таких людей много. Представьте, Амурхан Хадрисович! Как все в человеке меняется, когда он попадает в нелепый или трагический переплет в его жизни! И куда только исчезают сразу умность, правильность, а главное, логика его? Слышали? От тюрьмы, чумы и сумы никто не застрахован. Вот и я наделал беды и ошибок. Сможете теперь меня понять?

Представляю, как полощут там, в управлении, Ваши коллеги мои косточки, не говоря о многих других из милиции. У меня неспроста бывает часто икота и дергалка. Это же как нужно оскорблять, и какими словами, и с