Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

был моих лет (12 или 13 лет). Мы с ним лазили по погребам и воровали еду, самогон и кое-какие вещи. Какая-то бабушка увидела, как я, «Пастух» и его сын украли из её курятника кур, и заявила в милицию. Меня поймали и повезли в Зерноград. Взяли показания и отпустили домой.

Ездили мы на следствие с матерью. Потом был суд. «Пастуху» дали лет пять за все подряд, а меня и его сына начали готовить в спецшколу. Но сначала в горсовете была комиссия, и мать того пацана лишили материнства [т. е. родительских прав], а мою не лишили, но решили отправить меня на перевоспитание в спецшколу для трудновоспитуемых детей.

Помню, как за мной приехал в колхоз милиционер на мотоцикле. Нашли меня на колхозном элеваторе, где я отдельно от своего класса перебирал початки кукурузы. И отвез меня милиционер в Зерноградскую КПЗ, а оттуда в Зерноградский детприемник. Было мне 12 лет, а ростом я был немного выше метра. Метровая линейка была почти наравне со мной. В детприемнике я просидел долго, и, что характерно, он чем-то напоминал тюрьму. Для детей оттуда сбежать невозможно. Там были свои порядки и режим похлеще, чем в тюрьме. И наказания в форме побоев, и карцер были, и одежда, как в колонии.

Когда меня привезли в детприемник, то прошёл шмон медиков, как и в тюрьме. Подстригли налысо, для острастки «вступительную» прошёл в бане: сразу шнуром от электрообогревателя побили, переодели в х/б костюм не моего размера и отвели в общую для детей-подростков громадную камеру. Стены, правда, были белые, лавки стояли и столы, как в колонии в столовой, и впереди место для воспитателя и дежурных-вольнонаемных.

Кстати, из Зернограда меня в Ростов везли в воронке, как зэка. И большие железные ворота помню с глазком, которые открылись и закрылись за мной навсегда. Работа была там нехитрая: клеил я на коробки наклейки для будильников. Выгибал гвозди и собирал картонные ящики. Не сделаешь норму — наказание получишь. Контингент подростков был разный и многое, чего не знал я в свои 12 лет, увидел там, в детприемнике, и оттуда началось моё формирование личности. Во всяком случае, я так считаю.

На вопросе о воздействии на личность подростков нравов и порядков исправительно-трудовых учреждений для несовершеннолетних мы еще остановимся специально чуть дальше. То, что роль эта значительна и, к сожалению, в основном негативна, сомнения не вызывает. Редко кто из тех, кто попадает туда, убеждается в полезности и социальной значимости труда. Мало кто, начавший свой путь с хулиганства, разбоя или грабежа, приходит к добропорядочности и смирению, и на то есть свои причины. Наглые становятся обычно еще наглей, жестокие еще больше ожесточаются. Садисты зачастую совершенствуют приемы издевательств над более слабыми и сломленными индивидами. И все же… И все же вряд ли даже самая ужасная обстановка в исправительно-трудовом учреждении может существенно повлиять на повадки некрофила, готового обитать в землянке на кладбище или разрывать на части живое существо. Вряд ли она способна изменить сексуальную ориентацию взрослеющего человека, если в её основе лежит наслаждение от умерщвления себе подобных. Вряд ли она повлияет хоть сколько-нибудь на внутренний конфликт, обусловленный желанием отомстить матери или чувством неполноценности при сопоставлении с отцом. Велика, разумеется, роль внешних факторов, но они часто лишь подталкивают к тому, что уже заложено или сформировалось в душе человека.

Но вернемся вновь к заметкам Муханкина.

Между подростками были свои понятия арестантские, где была своя правда и где выживает сильнейший. Впервые я увидел, как пацаны находят жертву для полового удовлетворения и как формируются разные группировки.

Выделим особо упоминание «о жертвах полового удовлетворения». Оно, конечно же, не случайно. Возьмем его пока на заметку.

Шёл уже учебный год, когда меня привезли в спецшколу. Нас было человек пять, кого рано утром подняли и отвели в комнату, где лежали наши вещи. Мы переоделись в свою одежду и сдали казенную дежурному. Каждому из нас дали рюкзаки с чем-то тяжелым, привязали друг к другу веревкой и вывели с одной стороны детприемника на улицу. Нас приняли два милиционера и повели куда-то по улице. Воронком нас довезли до железнодорожного вокзала, там посадили в электричку, и мы поехали. Ехали весь день, а может, немного меньше. Где-то мы с электрички встали и добирались долго на попутных машинах. Как мне после пацаны объясняли, на дорогу деньги конвою даются, а они их не тратят на нас, а брали сухпаек по своему усмотрению, и он-то и лежал в рюкзаках.

Когда мы прибыли в село Маньково Чертковского района, нас сдали, как положено, дежурному по спецшколе. Нас развязали, и выяснилось, что в рюкзаках наших лежат кирпичи, и их мы тянули от самого Ростова, не снимая. Нас всех отвели на другую вахту, проходную в изолятор, и раскинули по камерам до следующего дня.

На другой день нас повели в кастелянскую, где мы свои вещи оставили, а получили казенную одежду, матрасы и все что положено иметь воспитанникам в том заведении.

Не знали, в какой класс меня определить, так как я не знал школьной программы и за третий класс. Из таких, как я, сделали объединенный класс, где надо было учить программу третьего и четвертого классов. И начались мои новые мучения. Режим дня расписан по минутам, и ни шагу влево-вправо.

В школе этой была заведена неведомо кем балльная система. За нарушение режима снималось с отряда до 25 баллов, а за что-то хорошее прибавлялись на отряд баллы. Нельзя было по корпусу бегать, быстрым шагом идти, быть где-то вне отряда, разговаривать в строю, столовой, умывальнике, на проверке, во время физзарядки, около санчасти, во время утренней и вечерней уборки помещений, в школе на уроках и на работе и так далее. Нельзя было рассказывать о домашних похождениях и о темах, приближенных к ним. Все нельзя, и за все наказание.

Режим содержания можно было растянуть в любую сторону. Перевоспитанием считалось, если воспитанники друг за другом наблюдают, и на подведении итогов за день (перед отбоем это делалось в школе) каждый воспитанник должен сказать перед всеми в отряде, что ему известно о чьей-то провинности или поступке, и вынести свое предложение о наказании того, о ком рассказал. А если вдруг кто-то о ком-то что-то знал и не сказал, то он считался вдвойне виновным и наказывался сурово — вплоть до карцера.

В карцере сидели от суток до двух, 24 часа или 48 часов. Питание в карцере было пониженным. Если кто-то попадал