Золотая Адель. Эссе об искусстве - Петер Надаш

и цифры самого года. Мой отец убил себя 15 апреля 1958 года, я же закончил свой роман 15 апреля 1985-го. И можно ли после этого считать мою личность чем-то иным, нежели орудием неуловимого воображения?

Кто переставил две цифры в этих двух датах? Или на что обменял? Его жизнь — на мой роман? Или это я обменял на свой роман его смерть? Кто заменил что? И после этого моя жизнь — не что иное, как предопределенное стремление к этой замене? Но с каких пор? И, значит, я — не что иное, как субстрат для оживления моего отца? Или инструмент для этого? В чьих руках? Не умер ли я в тот минувший день, не родился ли заново в этот? Или, напротив, в тот день я был окончательно осужден на жизнь, а в этот, сегодняшний, должен умереть?

Я не склонен ни к какой мистике, и мистика чисел меня не особо интересует. Одно время я, правда, занимался ею, но всего лишь так же, как всем прочим, чего я не знал. И тем не менее эти числа были здесь, перед моими глазами. Ладно, тогда посчитаем, сколько времени прошло между этими двумя датами. Естественно, я должен был бы вычесть пятьдесят восемь из восьмидесяти пяти и тогда получил бы результат. Но какой результат? Результат вычитания. И что означало бы полученное таким образом число? Истинную продолжительность моей воображаемой судьбы? Или воображаемую продолжительность моей истинной судьбы? Таков, значит, рок?

Во всяком случае, я положил перед собой другой лист и аккуратно написал на нем одну дату под другой. Я знал, что есть такое арифметическое действие. Оно позволяет установить разницу между бóльшим и меньшим числами. Знал я и то, что должен был бы помнить, как следует производить такую операцию. Но теперь мне надо было действовать как бы наоборот: вычесть восемьдесят пять из пятидесяти восьми. Что опять-таки не было бы невозможным, потому что должно было бы получиться отрицательное число. Это я знал. Но самого действия я не мог выполнить — ни так ни эдак. Ни в голове, ни на бумаге.

С тех пор так и не смог.

1992

Временно окончательный вариант. Ключевые слова к переводческой деятельности Хильдегард Гроше[54]

(Перевод Ю. Гусева)

На восточном краю Альфёльдской низменности, там, где когда-то проходила граница Австро-Венгерской монархии и откуда в ясную погоду виднелись заснеженные вершины Карпат, находится обширное, занятое полями и лугами пространство, и на нем, словно пальцы огромной руки, лежат гряды холмов Лопушанского нагорья. В этой местности даже самые высокие точки не поднимаются выше сотни метров над уровнем моря. Почвы тут плодородные. Южные склоны холмов исчерчены полосами ухоженных виноградников, на равнинных участках раскинулись хлебные нивы и пастбища. Край этот пересекают две реки: на юге — Темеш, на севере — Марош; чистые обильные воды их текут с гор; в верховьях бурные, здесь они струятся спокойно, неспешно. Если, конечно, не случается половодье, которое сносит даже самые прочные дамбы.

В прежние времена земли эти, что ни весна, оказывались затопленными водой, Темеш и Марош сливались в один сплошной безбрежный поток. Так продолжалось до конца прошлого века, когда был проложен канал Бега; он наконец подвел черту под гигантской работой по мелиорации края, которая началась тут еще в начале восемнадцатого столетия. За это время проведено было осушение болот, углублены и спрямлены речные русла, земля стала пригодной для земледелия даже там, где прежде росли лишь камыш да осока, жили аисты, цапли да выпи… Если вы добрались в переводе до этого места, советую доставать словари и справочники по животному миру, — не могу же я не упомянуть, что в наши дни здесь еще можно встретить поганок и чирков.

На берегу канала Бега, довольно широко-го, частично даже судоходного, связывающего реки Темеш и Тису, где-то на полпути между Темешваром (по-румынски — Тимишоара, по-немецки — Темешбург) и Лугошем (по-румынски — Лугож, по-немецки — Лугош, Lugosch), находится старинное селение, первое упоминание которого в официальных документах относится к 1359 году; его румынское название — Рекаш (Recaş), немецкое — опять же Рекаш (Rekasch), а венгерское — Темешрекаш. В этом банатском[55] селе и родилась Хильдегард Гроше. Как раз за год до ее рождения в Австро-Венгерской монархии провели перепись населения, благодаря чему нам известно, что в селе в то время проживал 4321 человек: шокцы[56], венгры и, в преобладающем количестве, немцы.

Когда переводчик будет читать эти строки, больше всего трудностей ему доставят не названия редко встречающихся птиц: vöcsök (поганка), réce (чирок) — и даже не этноним sokácok (шокцы), а смешение и различие языковых культур, которое сказывается и на том, с какой точки зрения и какими способами я описываю место рождения человека, который для меня важен. Без Гроше меня как писателя не существовало бы по-немецки; вернее, я, может, существовал бы, но выглядел бы не так, как, благодаря ей, выгляжу сейчас; так же как без Газе[57] не было бы по-немецки всего того, что я только что рассказал о месте рождения Гроше и еще собираюсь рассказать о ее работе.

В переводческой деятельности Хильдегард Гроше есть, по моим наблюдениям, некоторая весьма существенная особенность, к которой я, ради простоты и понятности, подошел бы прежде всего как к вопросу философскому. Целое ли является такой сущностью, которая определяет особенности объединяемых ею частей, — или совокупность частей образует целое, обуславливая его характер? Этот извечный вопрос не обязательно должен быть, вообще или в данном случае, решен, но что касается Хильдегард Гроше, она его для себя решила. Она не переводит, одно за другим, отдельные выражения или даже отдельные предложения, — но, совершив вылазку из своей языковой среды, из своего культурного пространства, как бы отстраненным, чужим взглядом рассматривает языковое литературное явление как целое — и, исходя из этого целого, отыскивает способы адекватной интерпретации его больших и малых компонентов.

В такие моменты ее лицо, ее взгляд выражают некоторую недоверчивость, едва ли не враждебность. Для этого у нее достаточно оснований. Дистанция между двумя языками весьма велика, и причина этого лишь отчасти лежит в грамматике или в истории. За венгерским литературным языком не стоит венгерская философия. А это — проблема куда более серьезная. Круг значений, относящихся к тем или иным понятиям, по сравнению с большими европейскими языками куда менее проработан, отношение этих понятий к другим, их взаимосвязи, ассоциативные ряды куда менее ясны, и едва ли их