Золотая Адель. Эссе об искусстве - Петер Надаш

При чтении я всякий раз не могу освободиться от подозрения, что Альбер Камю все-таки убил какого-то араба.

И даже если убил не он — это не так уж многое меняет.

1999

Оболочка

(Перевод В. Середы)

Наверняка было бы заблуждением утверждать, будто я получил атеистическое воспитание.

Бога попросту не было.

Я и знать не знал, что слово, поминаемое в мольбах и ругательствах, может иметь какое-то отношение к некоторым моим чувствам.

У меня были, да и сейчас есть определенные чувства, достоверно высказываться о которых я способен только молчанием.

Слишком многое должно было произойти, чтобы чувства эти сгустились до конкретных, имеющих словесное выражение впечатлений.

И слишком многое должно было произойти, чтобы впечатления эти обрели комфортную привычность дискомфортного состояния покинутости.

Сегодня я уже знаю, что привычность эта есть дар, полученный мною в придачу к рождению.

Достоверно молчать о чувстве я способен лишь при условии, что смогу словесно оформить событие, через которое я пришел к переживанию этого чувства.

Событие — внешняя оболочка: Бог — внутри ее.

Сегодня, когда я пишу эти строки, мне исполнилось тридцать пять.

Однако на основании каких таких вычислений я пришел к выводу, что достиг середины земного пути?

Разве можно определить половину чего-то, о чем я не знаю, какова его полная величина?

Поэтому в том событии, о котором я буду словесно повествовать, всегда будет присутствовать эта недостающая часть.

Я могу дать почувствовать только ее детали.

Но ощущаемое отсутствие — разве не форма присутствия.

Вот об этом и речь.

Однозначность веры лишила бы меня уверенности в недостающей части.

1977

Уместно ли будет сказать?

(Перевод В. Середы)

Уместно ли будет сказать, что я прикоснулся к Библии прежде, чем Библия коснулась меня? Сколь разное миропонимание отражается в том или этом высказывании! Ведь есть точка зрения, будто в центре всего мироздания стою я, а все прочее я оцениваю в зависимости от его влияния на меня и приносимой пользы; но есть и другой взгляд, согласно которому мироздание оценивает меня в зависимости от моего влияния и полезности. Иными словами, являюсь ли я господином и создателем мира, или это у мира имеется господин и создатель.

Я отчетливо помню тот давний день, когда впервые у меня перехватило дыхание от подобных вопросов. В доме — мертвая тишина, стоит прохладный, ветреный, пасмурный день конца лета. Мне было, кажется, лет двенадцать, не больше; я был нелюдимым, но отнюдь не забитым мальчишкой, жадно читавшим всё, что только попадалось под руку, и с еще большей страстью размышлявшим о тех впечатлениях, которые выносил из чтения. Мир представлялся мне в виде живого романа, романа огромного, который еще никем не написан, но в принципе может быть создан. Роман, как известно, имеет начало и завершение, и его автор оказывается не между началом и окончанием, ничего подобного — это он решает, каким быть началу и к какому финалу оно должно привести. В голове вольномыслящего человека роман — не скроенная по нашему усмотрению копия мироздания, но само мироздание. Правда, такого романа, который и впрямь был бы мирозданием, еще никто не создал, но именно потому и пишут бесчисленные писатели свои бесчисленные романы, чтобы однажды — я не могу знать когда — такой роман обязательно появился.

Я родился и воспитывался в семье, где, по меньшей мере последнюю сотню лет, наше мировоззрение определяли правила и традиции вольномыслия. Что вовсе не означает, будто в нашей семье не было людей верующих и богобоязненных, но, именно в духе благородных традиций свободомыслия, никто из нас не придавал этому особого значения — приблизительно так же, как не было ничего особенного в том, что одна из моих тетушек блондинка, другая — толстушка, один дядюшка носит на внушительном животе цепочку от карманных часов, а другой во время еды отвратительно чавкает. Ну нельзя же сравнивать яблоко с грушей, разве что можно сказать, что и то и другое — фрукты. А раз так, то казалось, что если одна книга называется «Война и мира», а другая — «Золото в грязи»[45], то нет ничего удивительного или особенного, если на корешке третьей книги значится: «Святая Библия». Книга не очень большого формата была переплетена в черный кожзаменитель и от других отличалась разве что тем, что текст в ней был напечатан на необычно тонкой бумаге мелким убористым шрифтом и в две колонки.

Эту книгу я выбрал в тот памятный день среди прочих книг. Возможно, что прикоснулся я к ней не впервые, ведь читал я взахлеб, не успевал дочитать одну книгу, как подыскивал следующую. Причем было неважно, понятно ли мне прочитанное, и я не припомню книги, которую пришлось отложить лишь по той причине, что она недоступна моему пониманию. Когда ты чего-то не понимаешь, то главным твоим впечатлением как раз и становится непонимание, и впечатление это может доставить такое же наслаждение, как понимание.

В первой фразе этой книги вроде бы не было ничего непонятного, и все-таки у меня было чувство, что я должен отказаться от самого себя, чтобы понять ее. Точнее сказать, отказаться нужно было ото всех своих знаний, чтобы дать волю чувствам, о которых я прежде и не догадывался. Первые фразы всякой книги я смаковал всегда в комнате родителей, стоя у книжных полок. Мне важно было определить, увлечет ли меня, после первой, следующая фраза книги. Если книга не увлекала, я ставил ее на место, если же возбуждала мой интерес, то я уносил ее к себе в комнату. Но в этой книге первая фраза настолько потрясла меня, что я не мог сделать ни того ни другого. «В начале сотворил Бог небо и землю». Я тупо уставился на слова, потом поднял голову. В этот ветреный и прохладный день конца лета небо было затянуто тучами. В доме — как и в душе моей — все замерло. Казалось, будто прежние мои представления о мире не протянут до следующего мгновения, ну а если я прочитаю и следую-щую фразу, то все мои знания навсегда потеряют силу.

Я аккуратно опустил книгу на сверкающий черным лаком письменный стол моей мате-ри. Во мне еще теплилась какая-то надежда, и я принялся за следующую фразу. Из прочитанных уже книг я знал, что нередко та или иная фраза стоит на странице лишь для того, чтобы затем, в последующих предложениях, можно было более эффектно и остро, глубоко