Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

а Марк. Собственно, у многих Der Blaue Reiter наверняка ассоциируется с изображением синей лошади, нарисованной в 1911 году Марком (название картины — «Синяя лошадь I»), хотя верхом на этой лошади никто не сидит и обложку ни одного из выпусков Der Blaue Reiter она собой не украшала.

Короче, к 1910 году творчество Марка было посвящено в основном лошадям, хотя и прочих животных (в том числе оленей, коров, собак и лисиц) он тоже рисовал и писал вплоть до самой кончины. Года примерно с 1905-го и вплоть до его кончины в 1916-м увлеченность Марка животными лишь нарастала. Можно сказать, что вся непродолжительная карьера Франца Марка в роли художника — приблизительно десять лет с 1905-го по 1916-й — была посвящена животным. Марк был художником-анималистом.

Наблюдая за животными на лоне природы, Марк, должно быть, отметил, сколь внезапно те начинают резвиться. На них будто находит какое-то безумие. Они просто вертятся и прыгают. Или кружатся. Или подскакивают ввысь. Можно подумать — что-то неладно. Но стоит понаблюдать еще малость, и становится ясно, что ничего неладного нет. Животное счастливо. Счастливее всех счастливых. Животное ощущает всплеск такой радости, для которой у нас, может статься, и слова-то подходящего нет. Может, его лучше всего передать французским словом jouissance. Смысл преодоления границ объединяется в нем с неуловимо-сексуальным, как бы оргиастичным характером радости, которая охватывает зарезвившееся животное.

Именно эту составляющую jouissance, если уж называть это так, и передает «Желтая корова», которая вприпрыжку резвится себе на просторе. Потом, спустя каких-нибудь пару лет, Марк нарисует «Судьбу животных». Вскоре после этого он погибнет — его, как и многих других, убьют в битве под французским городишком Верден.

Такое развитие в творчестве Марка, который сперва рисовал животных в их покое и радости, а потом рисовал животных в их ужасной судьбе, очевиднее всего интерпретировать так: животные — аллегория положения дел в Европе, которое все ухудшалось и ухудшалось, — а потом разразилась Первая мировая. Судьба животных — это судьба Европы. И судьба эта очень скверная.

Некая доля истины в этой очевидной трактовке есть. Но едва ли это вся истина. Едва ли Франц Марк рисовал картины, которые все сводятся к ощущению, что «война — это плохо» или что Европа вляпалась в катастрофу. Потому что Марк так не чувствовал. Или, можно сказать, Марк не был уверен, что чувствует насчет войны в целом или насчет той конкретной войны, которая в конце концов стоила ему жизни. В Первой мировой, по ощущениям Марка, имелся некий глубинный смысл. Было 6 сентября 1914 года, Франц Марк проживал еще только первые недели повседневной солдатской рутины Великой войны, — и уже намекал на эти глубинные смыслы. В тот день, 6 сентября, он писал Марии про обмены артиллерийскими залпами, которые наблюдал за прошедшую неделю: «В этих артиллерийских баталиях есть нечто впечатляющее и мистическое».

Можно представить, что вот он, Марк, у подножья Вогез: артиллерия обменивается залпами, а он смотрит на взрывы по ту, затем по другую сторону. От реальной опасности он был в те дни далеко и мог наблюдать за происходящим с какой-никакой отрешенностью (нам, впрочем, от этой Марковой завороженности артиллерийским огнем как-то не по себе — мы-то ведь знаем, что один из таких обстрелов менее чем через два года будет стоить ему жизни). В первые дни войны артиллерийские обстрелы казались ему, должно быть, чем-то вроде стихии. В них было что-то в высшей степени грандиозное — как в оглушительной буре, обрушивающей на мир шум и свет. Громадная вселенская свистопляска — в ее рукотворном изводе.

22 сентября Марк пишет Марии такие строки: «Около полудня с удовольствием прокатился; в Вогезах есть нечто прелестное и мирное, порой уже и не веришь, что эта ужасающая война — всерьез, пока вновь не увидишь ее собственными глазами!» Обратите внимание на восклицательный знак. Марк называет войну «ужасающей». Но слово «ужасающая» он говорит не полностью в дурном смысле. Война — ужасающая, но она ужасающая в том же плане, в каком ужасает вообще все серьезное. Марк не говорит об этом в таких выражениях, но мог бы использовать древнегреческое прилагательное denos. Если что-нибудь denos — то оно громадное, пугающее и могуче-ошеломляющее. Марк тянулся к тому, что открыл для себя в Великой войне как denos. Он тянулся к нему, но столь же часто испытывал отторжение. Но если что-нибудь denos — то с ним все вот так. Оно вызывает влечение и отторжение разом. Великолепие слито в нем с ужасом. В общем, Марк ни за что не сказал бы, что война — это плохо, ни за что не осудил бы войну в качестве таковой, поскольку был в каком-то смысле ей благодарен.

IV. Продолжаем копаться в голове Франца Марка, который был благодарен войне, а также исследуем, почему он так хотел рисовать, хотя художником почти всю свою жизнь был дерьмовым

Этой мысли нужно дать настояться. С того самого дня, когда Франц Марк оказался на Великой войне новобранцем и вплоть до иного дня, когда под Верденом ему раскроило череп снарядным осколком, он был за эту войну искренне и глубоко благодарен. А еще он, нужно отметить, часто был в состоянии агонии и отчаяния. В письме, которое Марк отправил в начале 1916-го, вскоре после Нового года, особенно ярко просматривается, сколь тяжко давалась ему война. «Сегодня мы видим новое лицо 1916-го, — обращается он к Марии. — Земля напитана кровавейшим годом из всех бывших за те многие тысячи лет, что она существует». Метафора — сущий кошмар и еще перекликается с концепцией Фалькенхайна, что битва при Вердене станет эдакой кровокачкой и выкачает из французской армии кровь до последней капли, — хотя Марк о такой метафоре слышать не мог, поскольку Фалькенхайн использовал ее только позже и солдатам в той битве планов по созданию кровокачки не раскрывал.

И далее в том же письме Марк говорит: «Страшно подумать, что все это — напрасно, все из-за какого-то недоразумения, из-за отсутствия возможности объясниться перед ближним просто на человеческом уровне!» Такие вот мысли нормального человеческого существа, гражданина цивилизованной европейской страны, который из-за всего этого насилия пребывает в возмущении и смятении. «И это в Европе!» — пишет Марк на этой странице, почти что крича от негодования.

Однако же оставаться в таком умонастроении нормального озабоченного общественным благополучием европейца хоть сколько-то долго Франц Марк не может. Что-то в нем смотрит по ту сторону. Что-то сопротивляется. Даже из того письма ощущаешь,