Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

С поразительной детской наивностью он продолжал верить, что его философские теории живописи имеют важнейшее значение для советского искусства, должны быть востребованы советским государством.

Начало 1939 года ознаменовалось «историческим событием» — XVIII съездом ВКП(б), на котором Сталин провозгласил новые установки на отношение к интеллигенции. Интеллигенция поверила — ей страстно хотелось верить словам о том, что «нужна новая теория, указывающая на необходимость дружеского отношения к ней (интеллигенции), заботы о ней, уважения к ней и сотрудничества с ней во имя интересов рабочего класса и крестьянства»[316].

Митурич, как и многие, воспринял всерьез призыв к сотрудничеству с интеллигенцией: «Товарищ Сталин, обращаюсь к Вам с вопросами искусства потому, что основные указания в политике искусства, выдвинутые ЦК, не содержат задач, преследуемых современным искусством как непременным соучастником развитых цивилизаций. Выдвинутые же задачи политической и популярно-просветительской пропаганды могут лишь частично осуществляться искусством и то при условии допущения условности в трактовке форм, абсолютно необходимой для выражения нового чувства мира. Несмотря на это, я пытаюсь доказать необходимость участия современного искусства в нашей общественной жизни, без затенения основной задачи. Нужно выяснить положение искусства. Тем более, что оно повсеместно весьма драматично. Мы верим, что у нас может быть иначе. Искренне преданный Вам П. Митурич. Желал бы лично побеседовать о делах искусства и изобретательства»[317].

Митурич пишет Сталину как равный, но более компетентный в делах искусства специалист, считает вполне естественным сделать замечание Великому Вождю, что «основные указания в политике искусства, выдвинутые ЦК, не содержат задач, преследуемых современным искусством как непременным соучастником развитых цивилизаций» и что он, художник, мог бы многое подсказать в этом плане партии и правительству. Составляет список художников, который мыслит как «актив русских творческих сил, который может питать новым чувством мира советскую цивилизацию»[318].

Письмо П. Митурича Сталину, как раньше письмо к Молотову, разумеется, осталось без ответа. Но я очень подозреваю, что подобные претензии на творческую свободу и независимость художников как достойных и равноправных «партнеров» советской власти в вопросах искусства не были оставлены без внимания. Их явно приняли к сведению те, «кому положено» и сделали надлежащие выводы…

Грустно читать в «Дневниках» Митурича составленный им список художников. В этом списке из 26 имен то и дело значится: «Барт — в Москве, в застое… П. И. Львов — рисовальщик, по живописи мало работает. В Москве. В творческом застое… Редько — в Москве, приехал из-за границы. Угнетенное состояние. Не поощряется… Удальцова — в Москве. Слабо поощряется. Застой… Филонов — Ленинград, застой. Чернышов — в застое, в Москве… Эйгес — в Москве. Работает слабо. В творческом застое…»[319] Есть, правда, в его списке и такие характеристики: «Тырса — ленинградец, успешно развивается; Вера Хлебникова — живописец в поре полного расцвета сил…»

П.В: «Этот год [1939] был для нас знаменательным, юбилейным. Мы прожили в тесном содружестве и супружестве с Верой 15 лет. Отпраздновали день женитьбы 22 марта. Я счастлив был возможностью отметить этот день подарком золотого браслета, который Вера не снимала вплоть до своей последней болезни. …Год был достаточный и в материальном отношении…» П. Митуричу было заказано панно для павильона Карело-Финской ССР на Сельскохозяйственной выставке.

«Зимой к весне я получил крупную работу на Сельскохозяйственной выставке — оформление Карельского зала и Коми. Эту работу поделил с Захаровым. Привлек к работе Веру, и она выполнила по моим рисункам семь трехметровых в высоту панно с невероятной быстротой. Особенно удачно панно „Оленеводство“. Чувство гармонии было вложено во все произведения».

Сохранились сделанные Верой эскизы — три вертикальных пейзажа, составляющих единую композицию. Этот принцип часто использовался в оформлении павильонов ВСХВ: помещенные за пилонами панно, увиденные в проемы архитектуры, смотрелись как бы панорамами. Красные сосны в заснеженном еще весеннем лесу, торосы льда у берега и разлив озера с рыбаком в челноке и дальним северным пейзажем за ним поэтичны, красивы.

П.В.: «Если кто-нибудь хоть сколько-нибудь серьезно понимал в живописи, то эти работы нашли бы лучшее применение и место, но защитников не объявилось, и, возможно, они погибли в общем хламе этой выставки. Но мы получили кое-какие заработки, немного оперились и проводили лето опять в Крыму, в Судаке…

Это был год расцвета Веры в полной мере. Она чувствовала себя хорошо, и осанка королевы у нее упрочилась. Я счастлив был, что рок хоть на время перестал давить на нас, хотя бы и по причинам, не зависящим от признания нашего искусства. Мы так устали за время бесконечных мытарств и нужды, что какой-нибудь просвет был необходим. И вот он настал. Вера стала расправлять свои могучие крылья. Верно, работы на выставке стоили много сил и в короткое время здорово измотали нервы и силы, но по приезде в Крым все это минуло как тяжкий сон и Вера начала оправляться.

В Судак приехали Тейс и Свешниковы. Они часто навещали нас и мы их в немецкой колонии.

Я начал писать и рисовать. Вера мне позировала на море, в скалах, дома и, наконец, на Алчаке. Она иногда настойчиво просила нарисовать ее еще и еще раз, как бы желая добиться от меня удовлетворительного рисунка; некоторыми она оставалась довольна. Я думаю, она чувствовала близкую разлуку и спешила запечатлеть себя в моем искусстве, которое она искренне любила. „Это пойдет в мою коллекцию“, — говорила она, и то была высшая похвала. Май загорелый, здоровый вечно занят своим ружьецом и крымским приятелем, радовал нас своим видом и огорчал, не желая сопровождать нас на прогулки на пляж. Мы отправлялись одни и там резвились с ней, как козлята.

Нам так мало надо: свобода, небо, тепло и скромная сытость.

И это все было. Мало того, у нас был еще сынок, тут где-то близко в долине, и много еще летних дней впереди… как было хорошо. „О, если бы вечно так было“, хотя бы не для нас лично, для художников будущего. И чтобы такое счастье доставляло общество за их труды по искусству, а не „халтуру“, как это было у нас»[320].

Петр Васильевич не считал искусством заказную работу. Говорил о ней в своих записках не иначе, как о заработке, позволявшем в летнюю пору всецело предаться подлинному творчеству — «для себя». Называл «халтурой» иллюстрации, которые и он, и Вера делали для журналов и детских книг, плакаты, декоративные росписи, хотя многие из них, такие как «Ход сельди» для Политехнического музея, панно для ВСХВ, книжка В. Бианки «Первая охота» были сделаны без всяких «скидок» и отнюдь не заслуживали слова «халтура».

«Первая охота» В. Бианки была издана в 1928 году издательством «Молодая гвардия». На титульном листе значилось: «Рис. П. Митурича, краски Хлебниковой-Митурич». Как и в других совместно сделанных работах (в плакатах 1930 года, в иллюстрациях к либретто оперы «Дума про Опанаса», 1935), композицию и рисунок разрабатывал П. Митурич, цветовое решение Вера Хлебникова. В «Первой охоте» привлекательно и то, и другое: и созданный Петром Васильевичем «образ» героя — неуклюжего толстого щенка, попавшего в незнакомый ему чудесный мир трав, листьев, насекомых, птиц, нарисованных необыкновенно живо, подробно, с великолепным знанием всех повадок и поз животных; и найденный Верой Владимировной гармоничный оливково-охристый с коричневым колорит. В цветовую гамму включался и шрифт, напечатанный рядом с рисунками и вписанный в единую с ними композицию.

И все же самый перечень книг, сделанных Петром Митуричем в 1920–30-е годы и единолично, и в соавторстве с Верой, говорит о том, что в подавляющем своем большинстве они отнюдь не были душевной потребностью художников. Только две ранние книжки Митурича — «Рояль в детской» и «Сказ грамотным детям» — явились чем-то личным, близким — их авторами были композитор А. Лурье и Н. Пунин, друзья, единомышленники.

Все же другие, особенно книги 30-х годов — Д. Климов. «Октябрята», 1930; «В питомнике Мичурина», 1931; Б. Горбатов. «Мое поколение», 1934 и др. — были, безусловно, никак не личным выбором Митурича. Некоторые, прежде всего книги о природе — такие, как «Первая охота» В. Бианки и его же «На великом морском пути», как по-мальчишески романтичные «Индейцы в Скалистых горах» Д. Шульца (1939), делались с удовольствием, с изобретательной выдумкой. Митурич со свойственной ему безупречной точностью нарисовал тушью, пером и охотников на бизона, и несущихся вскачь всадников-индейцев с копьями — лошадей он, бывший «баталист», рисовал безупречно, и всю увлекательную индейскую этнографию — вигвамы, томагавки, пироги… «Индейцы в Скалистых горах», два томика в желтых коленкоровых переплетах «Сын племени Навахов» и «Ошибка Одинокого Бизона» были наиболее «солидной» книжной работой Митурича. Другие книжки, главным образом тонкие брошюрки в бумажных переплетах, исполнялись честно, профессионально, но не более того.