Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Май: «К этому времени я уже подрос — тринадцатый год, но почти не помню зимние школьные дни, годы. Когда после смерти дедушки с бабушкой стало возможно собирать друзей, событием года стала у нас „Кальпа“, как разъяснял отец, новый год по Хлебникову — в день солнцеворота — 24 декабря.

Приближение „Кальп“ ощущалось загодя. Отец расхаживал по комнате с томиком Хлебникова и, бормоча под нос, освежал в памяти стихи; мама запасала угощение. Потом мы садились с отцом клеить из картонной бумаги какую-нибудь небольшую декорацию, состоявшую из цифр года или иллюстрировавшую какое-нибудь место из стихов Хлебникова.

С утра 24 декабря отец обычно отправлялся к нижним соседям с просьбой пропустить через квартиру, если кто-нибудь из более пожилых решит подняться на лифте. В этот день комната наша преображалась. Убирались ширмы, раздвигался складной обеденный стол, приставлялся к рабочему отцовскому. Недостаток стульев восполнялся положенными на табуретки досками. Мама успевала приготовить винегрет, салаты. Однажды даже жарила чебуреки. Гости приходили с авоськами — с мандаринами, бутылочками. Иногда собиралось человек до двадцати.

Гости приходили по-разному. Большинство поздно, в 11-м часу, как на Новый год, но некоторые приходили пораньше — может быть, чтобы помочь по хозяйству.

Когда раздавался оглушительный стук в дверь — все знали — это Корвин. Он был совершенно глухой и всегда дубасил что есть мочи.

Отец восседал на своем обычном рабочем месте, которое оказывалось теперь во главе стола, в свеженькой голубой рубашке (он считал голубой цвет цветом „Кальпы“ и на одну из „Кальп“ мы выкрасили в голубой цвет его седые волосы).

Понемногу народ собирался, в основном это были бывшие ученики, но теперь они подразбрелись и многие только и встречались раз в год на „Кальпах“. Между ними завязывалась обычная беседа: кто, да что, да как. Царило оживление и нестройный гул голосов.

Среди этого гула был слышен голос Паши: „Майка, Майка, — кричал он, — иди сюда. Вот почему — так задевает, а так не задевает“, — и проводил пальцем по носу. Шутку эту я знал давно, но всегда был рад повозиться с Пашей. „Паша, Паша, помолчите немного, — говорил отец. — Пора начинать! Ну, кто самый храбрый?“ Это значило, что настало время просмотра работ. Наверное, самым храбрым оказывался тот, кому в этот год удавалось получше поработать, потому что все давно и хорошо знали друг друга, и стесняться было некого.

По „правилам“ каждый должен был являться с папкой. Но соблюдали правило далеко не все. Самый регулярный любимый участник — дядя Паша — никогда не показывал рисунки. Боялся критики? Мало работал? Наверное, и то, и другое. Его заела преподавательская работа.

Часто открывал просмотр Александр Васильевич Свешников. Его покритиковывали, но отец ценил в Свешникове настойчивость в работе и продуктивность. „Ничего, ничего, — подбадривал он, — еще посмотрим, что покажете вы“. Александр Васильевич готовился к „Кальпе“ тщательно, рисунки приносил в больших и хороших паспарту.

Просмотр шел своим чередом, высказывались все, но последнее слово оставалось все-таки за отцом. Вспоминаю конкретные разборы, которые делал по поводу каждого рисунка отец, и мне кажется, что они несколько отличались от тех общих теоретических высказываний, в которые облекал отец систему своего понимания искусства. Говорилось о цельности. „Живо, живо“, — говорил отец. Или наоборот: „Суховато. Вот здесь фальшивит“. И всем было понятно, где действительно живо, а где фальшивит. И теперь мне думается, что почти такими же словами обсуждали работы и там, где не могли понять его трактат и иные теоретические рассуждения, приносившие ему столько хлопот и огорчений.

Юрий Корвин был совершенно глухим. Когда завязывалась беседа, кто-либо из присутствовавших писал на бумажке для Корвина все, о чем говорилось. Бумажки эти Юрий уносил с собою, собирая материал для монографии о Петре Васильевиче[281].

Последним „показывался“ отец, и его смотрели с энтузиазмом, иногда даже с аплодисментами. Не только потому, что он пользовался авторитетом бывшего учителя, но и потому, что в его работах каждый год появлялось что-то новое, порой неожиданное. Очень любили и его, и его творчество ученики. Мама живопись свою не показывала, считая, что при электричестве показывать негоже. Отец подбивал показать и меня. Но у меня бывало — раз-два и обчелся.

Уже после двенадцати приходил Сергей Михайлович Романович с женой Марией Александровной Спендиаровой — Мирой. 24 декабря, на католическое Рождество, они ходили в костел, слушали мессу, любили органную музыку. А после — к нам. К этому времени мы с Вовой Свешниковым уже перебрасывались мандаринами. Балагурил подвыпивший Паша, а дальние гости собирались по домам.

После разминочной, так сказать, паузы, отец снова брался за стихи. Но, кажется, не обижался, если не очень и слушали. Разве что дядя Паша начинал очень уж дурачиться и задирать друзей. Однажды за шумное поведение он был отлучен от следующей „Кальпы“, да и от дома. Но скоро и прощен. Все скучали без дяди Паши.

…А утром разбирались столы, расставлялись по местам ширмы и 31 декабря, когда все праздновали Новый год, у нас царила будничная тишина. Отец знал, что все, кто был у него на „Кальпе“, пируют теперь за новогодним столом, знал он также, что разгоряченные и воодушевленные очередной беседой на 9-м этаже друзья, уходя домой, снова принимались за будничные дела.

Отец любил своих учеников, многих считал безусловно одаренными и хотел от них большего, хотел увидеть их самостоятельными художниками. Но время шло, молодые седели, но оставались пусть верными, пусть преданными, но все же учениками»[282].

Можно ли говорить о «школе Митурича»?

Май: «Представление о „школе Митурича“ по сей день весьма смутно и неопределенно, поскольку никем не было изучено и сформулировано. И если говорить о „школе“ применительно к прямым ученикам Митурича, то наиболее близкие, сохранившие с ним связь на долгие годы, в столь же значительной степени находились и под влиянием Веры Владимировны Хлебниковой. Так что их „школа“ представляет собой сплав этих двух достаточно сильных влияний.

Зимой, когда в ожидании летней пленэрной работы всяк занят был своим делом, надеясь подзаработать на лето, вечерние разговоры вел Петр Васильевич. Вера Владимировна никогда не участвовала в теоретических рассуждениях, которые велись главным образом о живописи как наиболее полной форме художественного выражения. Но летом, когда целой колонией поселялись то на юге в Крыму, то в подмосковной деревеньке, Вера Владимировна как бы выступала на первый план. Все, включая и самого Петра Васильевича, несли свою живопись к ней на суд»[283].

П.В.: «При жизни стариков Вера Владимировна была так поглощена домашними делами, что мало проявляла себя как художник. Это больше выражалось в воспитании Мая. Но мне все-таки удалось втянуть ее в работы по эскизам для Политехнического музея, для которого она написала большое панно „Ход сельди“»[284].

Великолепное удлиненное панно, все сплошь заполненное косяком идущей сельди. Словно чешуя металлического панциря, словно благородная чернь глухо серебрятся тонкие изящные веретена — тела бесчисленных рыб, плотно соприкасающихся друг с другом, устремленных в одну сторону. Как часто у Веры Хлебниковой, почти монохромная, но на редкость живописная, играющая множеством тонких оттенков серо-стальная цветовая гамма.

П.В.: «Благодаря оформительским работам мы кое-что заработали и в 1936 году могли поехать на все лето (4 месяца) в Солотчу Рязанской области. Туда нас потянула теща Паши Захарова — уроженка этих мест. И мы, две семьи, двинулись туда на пароходе… К нам в Солотчу приехал еще Моля Аскинази. Он поселился у нас и вместе с нами писал этюды. С нами был и Корвин. Так что мы большим дружественным табором с беседами, пиршествами и прогулками проводили летнее время, умеренно работая по искусству, так как мы все были утомлены, работая в Политехническом музее всегда спешно и без отдыха.

Я в Солотче написал несколько этюдов, но повез домой только три. Из них выбросил два и остался один большой или двойной размер (сделал один этюд такого размера). Такой малый в количественном отношении результат при очень хороших условиях объясняется тем, что у меня был большой перерыв в станковой работе после Хвалынска и чувство мое, тогда было установившееся, снова упало, и половина лета ушла на развитие его, на подъем, хотя бы до прежних размеров.

Это происходит болезненно, с сомнением в себе, а такое упорядочное состояние опять-таки вредит делу, и только вера в себя и в свои силы, однажды уже показавшие возможность, спасали положение. Вера тоже бодрила, иногда через край, снисходительно относилась к работам, которые, как потом выяснилось, того не заслуживали. Впрочем, если это случалось с ней, то искренне. Она никогда не лукавила и ложно не судила. В ней была глубокая профессиональная честность, переступить которую она не могла сознательно ни под каким видом»[285].