Александра Амшинская - Тропинин

Задушевной мягкостью, своей внутренней поэзией русский сентиментализм был прямо противоположен французскому с его нотками чувственного идеализирования натуры. Русское искусство по духу своему было более ясно и светло, более чисто, непосредственно и целомудренно.

Ученическая картина Тропинина представляла собой характерный образец русской сентиментальной живописи. Особым значением наполняется в этом смысле прозвание крепостного живописца «русским Грёзом», с которым он вступил в семью художников. На этом первом этапе он явился переводчиком, который переложил французского мастера на русский душевный лад.

В этой же коллекции находится теперь и упоминавшаяся ранее картина «Мальчик со свирелью» 1800-х годов. В свое время специалисты усомнились в ее подлинности. Картина действительно сильно отличалась от аналогичного полотна Третьяковской галереи, датируемого началом 1820-х годов. Вместе с тем подлинность произведения несомненна. От известного «Мальчика с дудкой», тронутого налетом шаблонного идеализирования натуры, новое полотно отличалось ощущением первозданности, непосредственности и глубокой искренности. В его пользу свидетельствовал и холст — коричневатый, домотканый, которым на Украине господа одаривали по праздникам дворовых девушек. Удалось узнать и изображенного мальчика — это оказался старший сын графа Моркова Ираклий. И картина получила датировку — начало 1810-х годов.

Неистовой страсти собирателя обязаны мы и сохранением альбома в красном сафьяновом переплете, принадлежавшего некогда Аркадию Ираклиевичу Моркову. В этом альбоме он, его сестры, их гости и друзья записывали стихи, оставляли свои рисунки. Листая его, как бы переносимся в 10-е годы прошлого века с их романтическими мечтами о лунных ночах, прогулках в руинах, между таинственными заброшенными могилами. Сухие травинки и листья, заложенные между страницами альбома, похожи на старинные вышивки, а выцветшие рисунки напоминают засушенные цветы. Среди хранящихся в альбоме портретов неуклюжих, большеголовых, с непропорционально узкими плечами офицеров и дам в чепцах, будто вкрапленные драгоценности, сверкают великолепием красок два акварельных портрета, исполненные молодым Тропининым, — портрет Боцигети-дочери в образе римской весталки и девочки-подростка Веры Ираклиевны. Здесь же на одной из страниц вклеен крошечный этюд крепостного художника с реальным изображением крепостного труда на барщине в страдную пору жатвы.

Частные коллекции! Сколько незабываемых минут связано с ними!

Как не вспомнить момент, когда в одной из ленинградских коллекций, состоящих из небольших и самых разнородных, но поистине художественных произведений, объединенных лишь вкусом владельца — проникновенного любителя искусства, из обтрепанного, вовсе не художественного дивана был извлечен этюд прекрасной мужской головы. Трудно было сказать, вдохновение ли модели передалось художнику и продиктовало ему необычный, насыщенный, горячий тон темно-золотистой краски или живописец, восхищенный общением с удивительной натурой, цветом передал свои чувства. Тогда еще изображенный был неизвестен.

Позднее Мария Юрьевна Барановская определила в изображенном замечательного английского пианиста Джона Филда, отдавшего России свой талант, свою любовь к музыке.

Портрет заставляет вспомнить чудесные страницы Льва Николаевича Толстого из «Детства», страницы, посвященные музыке и своей матери — ученице Филда.

Как описать то нетерпеливое возбуждение, тайное ожидание чуда, которое охватывает перед дверями незнакомой коллекции. Чудеса потому и чудесны, что они редки. Но почти каждая новая коллекция, как бы мала она ни была, таит новость, рождает мысли, дает пищу для сравнений. Картины в таких коллекциях висят не по научной музейной методе, а так, как нравится или удобно их владельцам. В одной из квартир тропининский этюд мужской головы висит рядом с этюдом его ученика Константина Маковского. Как превзошел ученик учителя в бойкости кисти, профессиональном мастерстве! Какое умение возвысить в художественный мотив, в картину самый малый сюжет!

И как мишурно все это рядом со скромным серо-золотистым этюдом Тропинина, где видишь не мазок, не фактуру холста и не красивую натуру, но человека, его глаза. Невольно задумываешься: кто он, с таким спокойным вниманием запечатленный художником? На память приходит маленький кусок картона из Ярославского музея с той же головой, которого явно не могла касаться кисть Тропинина. На том картоне есть надпись: «Автопортрет». Но чей? Видимо, надпись сделана копирующим. Значит, на этюде изображен художник. Может быть, сын? Как мог он выглядеть в 1830-х годах?

А вот аналогичный этюд мужской головы в другом московском доме. Как мучительна встреча с человеком, когда-то знакомым, но имени которого не удается вспомнить!

И начинаются поиски, вновь и вновь листаются альбомы, рисунки… Стоп! Вот он же на акварели начала 1820-х годов — тот же мутноватый взгляд светлых глаз, тот же тяжелый нос. Изменилась только прическа. На акварели изображен Аркадий Ираклиевич — младший из сыновей Моркова. Семейная группа 1815 года подтверждает определение. Еще один безымянный этюд обретет имя.

Десятки коллекций уже осмотрены, но продолжают идти письма, звонить телефон с предложением осмотреть картины, рисунки… Расспрашиваешь, что за работы, — и опять замирает сердце в надежде найти то, что давно уже ищешь, что обязательно должно где-нибудь быть.

Нечто ненайденное еще должно заполнить тот или иной пробел, недостающее звено в цепи событий или хода творческого развития художника. И таких пробелов в биографии Тропинина еще очень и очень много. Вот как будто можно, наконец, крикнуть: «Эврика!» Нашлось это «нечто», как раз умещающееся в недостающую ячейку мозаики фактов, составляющей творческую биографию художника. Не тут-то было! Одного интуитивного чувства мало — нужны документы, доказательства. А тем временем произведения, не получившие достоверной атрибуции, могут вновь уйти из поля зрения исследователей. И поэтому представляются заслуживающими внимания и публикации не только доказательства, но и гипотезы и предположения искусствоведа — специалиста, настроившегося на определенный диапазон творческой индивидуальности изучаемого им мастера. Время покажет, чем они обернутся, эти фантазии исследователя, — находками или ошибками.

Для одной из выставок в Доме писателя из фондов Государственного литературного музея был извлечен портрет М. Ю. Лермонтова. Правда, специалисты-литературоведы спорят еще, Лермонтов ли изображен на нем. Однако неизвестен и художник. Мало кто может заподозрить здесь автора «Головы сына» и «Кружевницы», но, принимая во внимание краткий период во второй половине 1830-х годов, когда стареющий Тропинин обнаруживает неожиданный возврат к романтизму 1810-х годов, стоит внимательнее отнестись к такой возможности.

Когда-нибудь, быть может, удастся поставить этот портрет рядом с затерявшимся в частных собраниях романтическим портретом Джона Филда, с портретом Артари из Калининской картинной галереи[59], таким близким к лермонтовскому своей живописной гаммой, с молодым гусаром Мосоловым на портрете Ивановской картинной галереи и гитаристом П. М. Васильевым, портрет которого находится в Ленинграде, в Русском музее.

Когда-нибудь, наверное, удастся собрать вместе портреты А. Н. Майкова, С. И. Гагарина, А. С. Долгорукова, М. Г. Павлова, Е. П. Ростопчиной и других близких знакомых Лермонтову лиц, позировавших Тропинину. И тогда, может быть, не покажется неуместным нахождение среди них портрета самого Лермонтова. Скорее удивит его отсутствие — так близок был московский круг общения художника и поэта.

Велика радость находок, но и горечь ошибок долго дает себя чувствовать. В течение десятилетий иногда действуют ошибочные сведения, попавшие в печать, множа и усугубляя ошибки бесчисленными повторениями. Так, в последний опубликованный список произведений В. А. Тропинина попала весьма слабая копия грёзовской картины «Девочка с собакой», на обороте которой очень правдиво выглядела надпись, подтверждающая авторство Тропинина и сообщающая имя изображенной девочки. Среди произведений Тропинина находится в списке и «Странник с палкой» Ульяновского областного художественного музея — чья-то ученическая работа.

По недоразумению попала в раздел произведений, ошибочно приписываемых Тропинину, «Прачка» Киевского музея русского искусства. Маленькое полотно это, имеющее подпись художника и дату — «1855 год», свидетельство по-прежнему виртуозного мастерства и тонкого чувства цвета, не изменявшего Тропинину до последних лет.

В то же время «Четыре евангелия» из собрания Н. А. Арнинг, включенные в основной список, на поверку оказались работой совсем другого мастера. И верно, это не единственные ошибки!