Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

себе же». Он, то есть Один, пронзает себя и вешается на дереве. Что же он делает там, на дереве? Зачем он туда забрался? Не смотрит ли он вниз в Источник Урд — с высоты того дерева, где повесился, зависнув между жизнью и смертью, зависнув в той серой зоне, которая ни здесь и ни там — и из которой поэтому можно что-нибудь да увидеть? Он повис на том Древе, глядя с него в Источник, ища взглядом руны — символы, которые иначе прочесть нельзя. «Взирал я на землю, — сообщает нам в „Старшей Эдде“ Один, — поднял я руны, стеная их поднял — и с дерева рухнул».

Что же поведали ему эти руны? Этого мы никогда не узнаем. Безумный Бог не может нам этого сказать — лишь намекает во всяких загадках, шифрах и рунах. Сивилла лишь знаменует. Безумие на грани выразимого связной речью может только подхватываться и передаваться новым безумием, пока окончательно не иссякнет и не угаснет. Оно передается в языке повседневной жизни подобно туману — никогда не претворяясь в сказуемость, но постоянно терзая то, что сказать можно, обещанием и посулом того, что нельзя.

Так всегда и во все времена умирал Бог — скрещивая свой путь с порогом. Иггдрасиль — это древо, на котором мы делаемся свидетелями смерти Бога — безумного Бога, приносящего себя в жертву себе же. Пресловутый Schreckross — это конь ужасный, или конь перепуганный, или конь — воплощение ужаса; это конь, который под всадником с петлею на шее. Древо жизни есть древо смерти. История об Одине и его странствиях в итоге заходит так далеко, что для нее уже нет слов. Или же есть слова, но и только. Слова в их элементарнейшей форме. Имена. Наверное, величайшая из всех историй об Одине — та, где просто перечисляешь его имена. Как заявляет в старинных песнях сам Один, «с тех пор как хожу средь людей, немало имен у меня». Древним скандинавам такое нравилось — просто брать и перечислять в своих преданиях имена Одина. Вот лишь некоторые из них:

Бивлиди

Видрир

Никар

Никуц

Оми

Оски

Свидрир

Свидур

Фьёльнир

Херьян

Яльк

Может, имена уже говорят достаточно — а может, и слишком много. Такая вот страсть к именованию характерна для древней литературы в целом. Список кораблей в «Илиаде». Примеров не счесть. Перечни имен в книге Бытия. Слушатели древних творений — те, кто внимал старинным преданиям, — могли часами сидеть и слушать, как перечисляются имена и названия. Они улавливали их мощь на слух. Имена людей, названия мест, названия океанов и рек, имена Божьи. Это уже был акт поклонения — простое произнесение этих имен. Величие Одина — это величие тысячи имен.

Изображение собственно Одина на «Судьбе животных» отсутствует. Но некоторые из его имен тут есть. На картине можно найти многие из его имен. В жестокой корче полотно содрогается неистовством Одина, Одиновым же проникающим ви́дением, землетрясением и гибелью древ, какими сопровождается явление Одина.

XXIV. Встреча безумной околесицы Одина с землетрясением Бога тетраграмматона

Дрожит земная твердь и гибнут деревья — ничего ли нам это не напоминает? Что еще притаилось по краям полотна Франца Марка? От какой силы дрожит земля и переламываются деревья? Разве не эту же истину запечатлел псалмопевец? Псалом 28: глас Господень над водами; Бог славы возгремел. Здесь Бог иудеев и скандинавский Бог Один почти едины. Они — Боги, что сотрясают вселенную, их явление несет с собой трепет и дивное буйство — а она делает сущее сущим.

Глас Господа силен, твердит псалмопевец, глас Господа величествен. И еще этот глас, глас Господа, творит в Псалтири нечто вполне конкретное. Глас Господа сокрушает кедры; Господь сокрушает кедры Ливанские и заставляет их скакать подобно тельцу. Здесь мы приходим к более глубокому пониманию того, почему же Франц Марк изображал несущихся вскачь коров даже еще до того, как создал «Судьбу животных». Jouissance скачущих зверей — это уже намек на причудливое оргиастическое буйство творения, созидания и разрушения, которые переплетены друг с другом столь тесно, что составляют почти единое целое. Глас, который заставляет скакать тельцов, — тот же глас Господа, что высекает пламень огня. Глас Господа потрясает пустыню; потрясает Господь пустыню Кадес.

Бытие, бытие того Бога — а он есть тот Бог, который есть и будет, — бытие этого Бога есть бытие ужасное. «Ужасное» не в том смысле, что это что-то плохое. Мы употребляет слово «ужасный» неправильно. Называем «ужасным» суп, если суп не нравится нам на вкус. Говорим, что суп ужасный. Но суп никакой не ужасный. И ужасным быть не может. Суп — это просто суп. Достоинство супа — в том, что он принадлежит к порядку вещей, которые ужасными быть не могут. Принадлежит к порядку обычных вещей мира сего, а вещи мира сего ни в себе, ни из себя не ужасные. Ужасное — то, что на горизонте, что нельзя вместить в мысль и понятие, что угрожает разъединить все то, что в остальном удерживается вместе.

Ужаснейшее — это следствие действия тех ужасных сил, что отверзли пространство мира, чтобы вообще что бы то ни было начало быть. В начале всего мироздание было вспорото — Мардуком ли, Яхве, Одином или кем-то еще, — и то была травма вспарывания и раскола, дрожания земной тверди, содрогания бытия; таково условие самой возможности бытия сущих, которые свидетельствуют ужас того, что извлекает сущих к их бытию.

Все сущее — пламенеющее страдание. Великое, неименуемое и ужасное деяние — вот условие самой возможности какого бы то ни было бытия. Вот почему Бог обязан быть Богом ужасным. Вот почему Бог обязан разодрать себя на куски. Потому что это заложено в самой Божьей природе — раздирать себя на куски и благодаря этому быть. Вытрясти в бытие землю и вытрясти в бытие кедры — так потрясти их, чтобы в самых недрах их бытия, где деревья показывают свои кольца, а животные — свои вены, было свидетельство той изначальной раны — раны, проживаемой снова и снова в ужасе вхождения в бытие, а затем исхождения из бытия прочь, снова, снова и снова; сущее с воплем исторгается из раны бытия, а затем вновь исчезает во мраке и в небытии, из которых была создана рана. Рана в зазоре бытия.

Вот что мы можем увидеть — если готовы смотреть —