Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

и на дне этого водоворота эмоций складывалась решимость. Но это не было этапом пути. Не было логической цепочки, которую можно было бы развивать дальше».

Когда смотришь на «Судьбу животных» — это должен быть опыт, чем-то схожий с описанным у Д. Г. Лоуренса. Это должен быть процесс нарастания, углубления. Все должно походить на спиралевидное устремление к ощущению полноты, на погружение в водоворот эмоций. В итоге же конечный результат того, чтобы смотреть на «Судьбу животных» и подлинно ее видеть, — совершенное безмыслие. Суть не в том, чтобы выработать идею или прийти к заключению. В итоге увидеть «Судьбу животных» по-настоящему — значить изменить свою жизнь.

Звучит по-дурацки, конечно. Фраза довольно избитая. Говорят же, что вот я сделал А или Б, и это «изменило мою жизнь». Что на самом деле имеют в виду — так это то, что жизнь не изменилась вообще. В виду имеют прямо обратное. Мы говорим, что нашли какой-то там ресторан или перелезли наконец-то в другую обувь — и это изменило нашу жизнь. Такое говорят, понимающе улыбаясь. Это гипербола, и цель ее — подчеркнуть, что как-то осмысленно изменить свою жизнь на самом деле непросто. По правде, лишь для очень немногих людей, которых вы встретите в жизни, утверждение, что «то или это изменило мою жизнь», будет чем-то помимо невинной шутки. Используя фразу про «изменение жизни», мы, как правило, отгораживаемся от действительной жизни в ее полноте стеной иронической дистанции. Мы объявляем, что не готовы к тому, чтобы нас увлекло и затянуло в водоворот. Этому не бывать. Что мы реально имеем в виду, говоря про «изменение жизни», так это то, что «моя жизнь не изменится ни при каких обстоятельствах. Я закрыт. Ничего не произойдет — ни во мне, ни со мной».

Но взглянуть на картину Франца Марка «Судьба животных» и по-настоящему увидеть ее — значит преобразиться во всем своем существе. «Чувствосознание», как говорит об этом Д. Г. Лоуренс, чувствосознание картины Марка — это чувствосознание, которое призывает нас из одной формы жизни в другую. Призывает нас к откровению. Встать перед этой картиной и дать ее форме опыта всецело омыть все твое существо значило бы впустить в мир иную форму бытия, где бьется трепещущее сердце жизни, где великую трагедию и великую красоту жизни не держат на расстоянии, а принимают в такой полноте, что она едва ли не становится невыносимой. Это значило бы пробудиться. Пробудиться и по-младенчески зарыдать в жестоких объятиях совершенно нового мира.

Вот что имел в виду Франц Марк, когда писал жене, что будущее может быть настоящим, будущее можно реализовать. Он имел в виду, что Абсолютное Сейчас может быть прямо сейчас. Имел в виду, что вечноприсутствующее может присутствовать прямо сейчас в настоящем. Имел в виду, что слова сивиллы, какими бы слова эти ни были, — истинны. И если слова сивиллы по-прежнему истинны, то есть и такое место, где разговоры должны оборваться, дабы установилась величайшая истина молчания. Поэтому передать картину Марка словами в конечном счете нельзя, ибо внутри этой картины немало молчания — и чем глубже погружаешься в эту картину, тем больше удаляешься от речей.

XXII. Франц и Мария Марк мечтают обустроить сад

До того письма от 16 декабря 1915 года эти вот «поменьше говори» и «побольше чувствуй» Франц Марк переживал восемь или около того месяцев. Однажды ранней весной, в апреле того же года, Марк размещался в каком-то городишке и прогуливался в садах. «Все начинает расти, — писал он Марии 13 апреля 1915-го. — Стоять посреди роскошного старого сада, когда весна глядит на тебя мириадой крошечных глазок, — довольно волнительно». Франц Марк прогуливался по саду, а на фронтах — в считаных километрах от того места, где он стоял в этом уголке возделывавшейся многими веками Европы, где целые поколения засевали сады и заботливо за ними ухаживали, — бушевала в эту минуту война.

Такие вот старые сады Марк называет «на удивление смелыми». Может быть, он имеет в виду, что такие сады знают, что представляют собой, и прямолинейно в этом себя выражают. Он пишет Марии, что «влюблен в цветы и листья более, чем когда-либо». Но военные испытания, опыт предшествующих месяцев и всё открывавшееся его взору на полях сражений Великой войны, мысли, которые проносились в голове у него с тех пор, как он поступил в германскую армию, и еще в дни и годы перед его поступлением в германскую армию, дни и годы борьбы, приведшие его в итоге к прорыву — тому, чтобы в annus mirabilis (это зима 1910 и первые месяцы 1911 годов) стать настоящим художником, — весь этот опыт наложил на Франца Марка свой отпечаток. Он более, чем когда-либо, влюблен в цветы и листья, но еще после всего пережитого глядит на цветы и на листья иначе. Марии он пишет об этом вполне открыто. Он пишет: «Теперь я гляжу на них совсем по-другому. Во мне неизменно присутствует чувство жалости — чувство, что мы заодно; мы глядим друг на друга молча и с выражением, означающим: „Мы понимаем друг друга; истина — где-то еще, мы оба берем в ней свой исток и однажды в нее возвратимся“».

Перед нами, хотя и в другом изложении — все то же интуитивное соображение, мерцающее наитие, напряженная внутренняя уверенность, которая утверждает разом, что «этот мир — он необходим, тварность необходима» и в то же время что «этот мир — трагедия, отпадение от любой мыслимой истины, любого мыслимого единства. Тварность — это мучительный разрыв, заброшенность и влачимость чрез этот процесс становления и затем исчезания». Сказано по-другому, но смысл тот же: все сущее — пламенеющее страдание.

В письме от 13 апреля 1915 года Марк отвлекается от своих размышлений на тему жалости и любви к цветам и листьям. Он думает о собственном саде, разбитом у их с Марией домика. Позволяет себе помечтать, что именно они бы устроили на собственном клочке земли, — помечтать о том саде, который они насадили бы вместе и за которым ухаживали бы. Он грезит о том, как состарится, и спрашивает себя, будет ли с возрастом поспокойнее, не таким взбудораженным от пронзающих его мыслей и творческих порывов. Читая это письмо сейчас, мы уже знаем, что Марку не суждено будет ни состариться, ни вернуться к Марии, ни обустроить свой сад, ни возделывать землю, ни написать те картины, что будоражили его ум, когда в последние месяцы своей жизни он продвигался по полям сражений Великой войны,