Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Выставка работ Митурича, бывшая в Московском Музее Художественной Культуры, сейчас открылась, в день годовщины смерти Хлебникова, в Музее Художественной Культуры в Петрограде (пл. Воровского, 9. Б. Исакиевская), где она явилась ядром выставки памяти Хлебникова, вокруг которого предположено собрать все, что относится к творчеству и жизни Велимира Хлебникова, как недавняя постановка его поэмы „Зангези“, исполненная в Музее Х<удожественной> К<ультуры> — художником-конструктором В. Татлиным, эскиз худ<ожника> Л. Бруни к постановке „Ошибка Смерти“ и по возможности все его напечатанные вещи. На выставке предполагается целый ряд выступлений, посвященных воспоминаниям о нем, докладам о его деятельности и творчестве и чтение его произведений»[165].

Прикасаясь к творчеству Петра Васильевича Митурича, неизбежно сталкиваешься с неразрешимым, на первый взгляд, противоречием.

С одной стороны, его Бог — Хлебников — творец новых форм, не имеющих аналогий в реальном мире, ломающий все земные измерения, создающий свою пространственную гармонию.

С другой стороны, его Бог — натура; его художественная «установка» — непрестанное, ни на минуту не прекращающееся постижение реальных форм природы. Беспощадно требовательное к себе изучение натуры, не допускающее не только фальши, но и малейших компромиссов.

Было ли противоречие между «хлебниковскими» вещами Петра Митурича и его рисованием с натуры? Не сомневаюсь, он сам был бы глубоко оскорблен и возмущен, если бы кто-нибудь вздумал противопоставлять их друг другу.

Хлебников не отторгал его от реальности — Хлебников приобщал его к реальности — художественной реальности; проникновению в тайны природы, в «гармонию сфер». Подобно Хлебникову, Митурич в каждом своем штрихе, каждом мазке стремился передать «звуки бытия», достигнуть того высшего реализма и непосредственности, рядом с которыми даже талантливые художественные выдумки и эксперименты оказываются схематичными и нереальными.

Петр Васильевич сам признавался, что с трудом разбирается в цифрах и формулах «Досок судьбы» — этого научно-философского открытия[166] Хлебникова; что «взялся не за свое дело». Он не мог стать научным исследователем законов времени, открытых Хлебниковым, истолкователем его философских взглядов. Он был и оставался художником — «верующим», принимающим и ощущающим мировосприятие Хлебникова интуитивно, как своего рода «религию» — «откровение», возвестившее мировой порядок, высшие закономерности, пронизывающие все сущее на Земле.

 ЕДИНАЯ КНИГАЯ видел, что черные Веды,Коран и Евангелие,И в шелковых доскахКниги монголовИз праха степей,Из кизяка благовонного,Как это делаютКалмычки зарей,Сложили костерИ сами легли на него —Белые вдовы в облако дыма скрывались,Чтобы ускорить приходКниги единой,Чьи страницы — большие моря,Что трепещут крылами бабочки синей,А шелковинка — закладка.Где остановился взором читатель —Реки великие синим потоком…

Велимир Хлебников. Единая книга[167]1919–1920–1922

Отзвуки «Единой книги» запечатлелись в эпизоде из воспоминаний Митурича: «Настало пасхальное время. У Исаковых оживление. Достали творог и сооружается творожная пасха. Я сделал для нее форму четырехгранной пирамиды, на каждой стороне которой вытеснены эмблемы вер: христианский крест, буддийский — след Будды, магометанский — серп месяца и будетлянский — ветви двоек и троек. Было вино — всем по маленькой рюмочке — и пирог. Стараниями Анны Осиповны [Исаковой] Велимир сидит в чистом белье по обыкновению с поднятым воротником пиджака, <…> идет мирная праздничная при солнечном дне за большим столом со скатертью еда. <…> Хороший был день в это ненастное время. Ах, если бы побольше таких деньков было в то время и все было бы иначе.

Я принес Велимиру ветку вербы, которая появилась на улицах города. Он же привязал перо к ветке вербы и написал статью „Перо на ветке вербы“, черновик которой напечатан в собрании сочинений. Беловик тоже имеется, но я пока воздержался его показывать, так как надо еще заслужить, чтобы получить ту награду, к которой я был представлен Велимиром»[168]. Статья Хлебникова «Ветка вербы» — один из последних его текстов, датированная 3 апреля 1922 года, заканчивалась словами: «Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это „вера 4-ех измерений“, изваяние из сыра работы Митурича»[169].

Митурич воспринимал «будетлянство» как религию или, скорее, как замену всех бывших религий, их слияние, «читал» «единую книгу мироздания» и верил, как и Хлебников, что все ее страницы доступны для прочтения и нужно только всмотреться, вдуматься в «текст», понять его сокровенный смысл и порядок.

Для него, для его «философии искусства» важнейшим было рассуждение Хлебникова (применительно к Митуричу его следовало бы назвать «откровением») — о пяти чувствах:

«(О пяти и более чувствах). Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно оно, но велико?

Узор точек, когда ты заполнишь белеющие пространства, когда населишь пустующие пустыри? Есть некоторое много, неопределенно протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся, которое по отношению к нашим пяти чувствам находится в том положении, в каком двупротяженное непрерывное пространство находится по отношению к треугольнику, кругу, разрезу яйца, прямоугольнику.

То есть как треугольник, круг, восьмиугольник суть части плоскости, так и наши слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки этого одного великого, протяженного многообразия.

Оно подняло львиную голову и смотрит на нас, но уста его сомкнуты.

П. Митурич. Графика к стихам В. Хлебникова, 1919–1920

Далее, точно так, как непрерывным изменением круга можно получить треугольник, а треугольник непрерывно превратить в восьмиугольник, как из шара в трехпротяженном пространстве можно непрерывным изменением получить яйцо, яблоко, рог, бочонок, точно так же есть некоторые величины, независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например, слуховое и зрительное или обонятельное — переходят одно в другое.

Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превратится в звук кукования кукушки или в плач ребенка, станет им.

При этом, непрерывно изменяясь, он образует некоторое одно протяженное многообразие, все точки которого, кроме близких к первой и последней, будут относиться к области неведомых ощущений, они будут как бы из другого мира.

Осветило ли хоть раз ум смертного такое многообразие, сверкнув, как молния соединяет надувшихся тучи, соединив два ряда переживаний в воспаленном сознании больного мозга?

П. Митурич. К поэзии В. Хлебникова, 1922–1924

Может быть, в предсмертный миг, когда все торопится, все в паническом страхе спасается бегством, спешит, прыгает через перегородки, не надеясь спасти целого, совокупности многих личных жизней, но заботясь только о своей, когда в голове человека происходит то же, что происходит в городе, заливаемом голодными волнами жидкого, расплавленного камня, может быть, в этот предсмертный миг в голове всякого с страшной быстротой происходит такое заполнение разрывов и рвов, нарушение форм и установленных границ. А может, в сознании всякого с той же страшной быстротой ощущение порядка А переходит в ощущение порядка В, и только тогда, став В, ощущение теряет свою скорость и становится уловимым, как мы улавливаем спицы колеса лишь тогда, когда скорость его кручения становится менее некоторого предела. Самые же скорости пробегания ощущениями этого неведомого пространства подобраны так, чтобы с наибольшей медлительностью протекали те ощущения, которые наиболее связаны положительно или отрицательно с безопасностью всего существа. И таким образом были бы рассматриваемы с наибольшими подробностями и оттенками. Те же ощущения, которые наименее связаны с вопросами существования, те протекают с быстротой, не позволяющей останавливаться на них сознанию. 24 ноября 1904»[170].

Эти прозрения, так поразительно совпадающие со свидетельствами людей, переживших клиническую смерть, заключены в маленьком эссе, представляющем собой «самоэпитафию», и начинаются словами: «Пусть на могильной плите прочтут: он боролся с видом и сорвал с себя его тягу. Он не видел различия между человеческим видом и животными видами и стоял за распространение на благородные животные виды заповеди и ее действия „люби ближнего, как самого себя“»…