Сергей Соловьев - Александр Абдулов. Необыкновенное чудо

– У вас в жизни много было интервью?

– Довольно много.

– А охотно на них соглашаетесь?

– Меня не только на интервью, на многое, в том числе и на роли, очень легко уговорить. Я поддаюсь на уговоры, порой попадаю в плохие игры, и это отнюдь не становится гарантией от следующей, совершенно аналогичной ситуации. Такой вот характер.

– И на вопросы отвечаете откровенно?

– А что скрывать? За что я люблю свою жену?

– Или, например, свою популярность…

– Популярность – дело сложное. У меня она не такая высокопробная, как у Евгения Леонова. Настоящая популярность – это, знаете ли, тоже дефицит – когда самые лучшие режиссеры мечтают снять тебя в самых лучших фильмах и телефон от звонков разрывается. А те звонки, которые до шести утра и в трубку сопят, – это мура и только раздражает. Но грубить нельзя, иначе до восьми звонить будут. Приходится убеждать, уговаривать, объяснять, что каждый человек имеет право пожить спокойно.

– И вы стремитесь именно к этому?

– Я безумно боюсь, что перестанет звонить телефон. За 12 лет ни разу не был в настоящем отпуске. Однажды мы с Ириной собрались и все-таки поехали. Море, пляж, Болгария! На шестой день я уже не мог найти себе места – так исстрадался. Мне казалось, что в это самое время у меня дома бесперебойно звонит телефон и все киностудии страны хотят видеть на своих площадках именно меня.

– И как вы представляете себе идеальное свое существование?

– Я над этим не думал настолько, чтобы сформулировать. Но вот один ребенок – это была реплика в сценарии, которая в картину не вошла, – сказал, что счастье – когда все так хорошо, так хорошо, и ты думаешь: какое счастье!

– А годы, меж тем, летят. Сколько вам сейчас?

– Годы летят – тридцать два. Кажется, вот только пришел в театр, был самым молодым актером, а прошло уже десять лет. И самые молодые совсем другие. Правда, по запарке Марк Анатольевич Захаров иногда и меня называет молодым.

– Он вас любит?

– Я боюсь гневить Бога. Но знаю точно, что у него я готов пройтись на шестом плане, потому что это – Захаров. Вы видели телефильм «Формула любви»? Разве бы к другому я на такую роль пошел?

– Вы же легко поддаетесь на уговоры.

– А Захарову меня уговаривать не надо, к нему – не задумываясь. Захаров взял меня из института и сразу дал главную роль – в спектакле «В списках не значился». Как я ее любил – роль лейтенанта Плужникова! Сколько вложил в нее и сколько из нее для себя вычерпал! И только недавно нашел в себе силы от роли этой отказаться, потому что поздно мне уже играть девятнадцатилетнего мальчика. И так было тяжело с ним расставаться. С тех пор, когда идет этот спектакль, я не могу войти в зал – больно.

И подумать страшно, что когда-то придется расстаться с «Жестокими играми». Семь лет мы играем этот спектакль. Семь лет – аншлаги. И я не помню двух одинаковых спектаклей. Все потому, что Захаров выстраивает «коридор», в котором должен существовать актер и где можно импровизировать до бесконечности, не уставая и не исчерпываясь. Я живу в этом спектакле, мне не нужно здесь настраиваться и перестраиваться.

– А репетировать с Захаровым, чтобы достичь подобного результата, – тяжело?

– Что вы! Это такое счастье! Он же – динамит! Такого, чтобы пришел, уселся и солидно сказал: «Ну, давайте репетировать», – и быть не может. Он весь горит. И других зажигает. Он него токи во все стороны бегут! Потому и рвется к нам в театр зритель всех возрастов – и старики, и молодежь.

– А вы, лично вы – знаете этих молодых, которые рвутся к вам в театр, это нынешнее молодое поколение?

– Я рос очень самостоятельно. Никогда ни в каком детском саду, ни в каких «продленках» не был. Как многие мальчишки нашей Ферганы. Я вырос на улице. И улицу знаю. Но знаю и другое: разница в три года – и люди говорят уже на разных языках. Иногда попадаешь в новую компанию, видишь незнакомые лица и силишься определить: сколько же им лет? Двадцать? Тридцать? Ни за что не угадаешь!

– И вы часто бываете в незнакомых компаниях?

– Бываю. Я это люблю. Мы ведь, в принципе, спецификой нашей работы оторваны от нормальной жизни. Между собой – никаких разговоров, кроме профессиональных. С чего бы ни начал, все равно придешь в ней – к профессии. А вот попал недавно к врачам. Ну, поговорили о театре, а потом как-то незаметно перешли на их темы. Слушаешь и понимаешь, что все так же, как и у нас: в тысячу раз интереснее чужих проблем – то, как вырезали аппендикс. И сидишь, впитываешь в себя, как губка. Это тоже входит в нашу профессию – вобрать в себя как можно больше, потому что никогда не знаешь, что тебе придется в жизни играть.

– Это не опасно – играть много и все подряд?

– Но почему тогда никто не винит токаря в том, что он стремится выточить как можно больше деталей, если он хорошо их вытачивает? Династии на заводе – приветствуются. А у нас: ага, сына в театр привел, понятно…Что понятно? Я, например, хочу, чтобы моя дочь Ксюша стала актрисой. Хотя, когда ее утвердили на главную роль в трехсерийном телевизионном фильме и съемки совпали с занятиями в школе, пришлось отказаться. И очень жалко ее было, когда, расстроившись, но без слез, очень гордо она сказала: «Я вам этого никогда не забуду».

– От чего больше всего вам хочется ее предостеречь?

– От пустой траты времени. Это и мне свойственно. Иногда остановишься: боже мой, что я делаю, ведь его не вернуть! И в картинах, бывает, снимаешься таких, что только и мечтаешь поскорее закончить и забыть, как страшный сон. Знаете, по какому признаку легче всего определить, хороший фильм или плохой? По банкету после премьеры. Если веселятся до упаду – плохая картина. Безошибочно. А после «Обыкновенного чуда» за столом сидели, помните, кто там снимался – самые смешные люди Советского Союза – и горевали так, будто случилось что-то непоправимое. И после картины Захарова «Дом, который построил Свифт», где, я считаю, лучшая моя роль (потрясающая эволюция: от скотины, одноклеточного существа – к Гулливеру, а потом – к Свифту), все сидели в тоске и не верили, что все кончилось и надо расставаться.

– Но это – печаль после финала. А есть ли другая – по тому, что еще не произошло?

– К сожалению, нет таких тридцатилетних режиссеров и сценаристов, которые могли бы рассказать о проблемах нашего поколения. В этом смысле Янковскому везет больше, он с теми, у кого снимается, имеет возможность говорить о том, что всех их, сорокалетних, волнует. Актеры моего возраста такой возможности пока лишены.

В настоящем театре зритель обязательно становится соучастником сценического действа, именно поэтому спектакль может потрясать куда сильнее, чем кино или телевидение. Наверное, именно за этим духовным, нравственным потрясением приходят люди в театр. Скажем, после спектакля «Жестокие игры» подошел ко мне человек, стал благодарить и что-то сбивчиво рассказывать. Я понял, что у него были сложные отношения с родными, с матерью, отцом… Спектакль заставил его задуматься о том, что нет никого ближе людей, подаривших тебе жизнь. Изменилось его отношение к родителям, к родственникам. Ради этого стоит работать…

После спектакля «В списках не значился» получил письмо от женщин-фронтовичек: «Спасибо за ваш спектакль. Мы поняли, что молодые помнят нас, помнят наш подвиг…» Стоит работать ради внимательных глаз зрителя, глаз, полных слез, удивительной тишины наполненного зрительного зала…

Однажды к нам на «Оптимистическую трагедию» пришли режиссер и сценарист из Югославии. После спектакля они признались, что не все поняли, не все сюжетные коллизии осознали до конца…

Конечно, слово в театре играет огромную роль, и все же спектакль – это не просто передача информации. Воздух спектакля, атмосфера, его дух понятны всем. Уверен: язык настоящего театра интернационален…

В последнее время, вероятно под влиянием моих киноролей, у зрителей сложилось не очень правильное представление обо мне. Меня представляют этаким киногероем, суперменом. Я пытаюсь это представление изменить, хотя зритель идет на это очень неохотно. После телефильма «Формула любви», где я сыграл острохарактерную комедийную роль, – меня засыпали письмами с вопросом, зачем я это сделал. Думаю, человек любой творческой профессии должен стремиться сделать что-то неожиданное, непривычное. Мне кажется, популярность не в том, чтобы они шли на фильм или спектакль, ожидая, чем ты их сейчас удивишь. В творчестве нужно быть непредсказуемым…

…Все-таки тридцать три года – критический для мужчины возраст. Надоело быть вечным романтически обаятельным героем. Пора заняться серьезным делом. Есть новые роли, более глубокие, особенно в театре. На них и хочется сосредоточиться… Вообще в будущем году буду больше внимания уделять театру. А то в этом году я с кино «погорячился» – снялся в семи картинах. Очень интересной была роль в новом фильме Балаяна «Храни меня, мой талисман». Не менее интересная, хотя и совсем другого плана, работа в музыкальном фильме Гинзбурга «Путешествие будет приятным». Там много музыки, а несколько песен я исполняю сам…