Весна Средневековья - Александр Павлович Тимофеевский

Ознакомительный фрагмент

Последнее было обставлено совершенно по — иезуитски. В течение всего срока действия условного приговора Ле Турно запрещено видеть возлюбленного — при любых обстоятельствах, четверых собственных чад — без соответствующего надзирателя, общаться с семьями, в которых есть малые дети, вступать в связь с мужчинами, не сообщая им о тяжком своем преступлении, а специально прикрепленному психологу о желании совершить половой акт и, главное, беременеть от кого бы то ни было. Соблюсти все это невозможно, немыслимо: Ле Турно и не соблюла. В минувший вторник ее, только вышедшую на свободу, застукали в машине беседующей с юным женихом, который полгода ждал и дождался своей возлюбленной.

Еще лет пятнадцать — двадцать назад эта история, до тошноты кинематографическая, экранизируй ее какой — нибудь поп — мастер, залила бы всю Америку слезами, и несомненный хэппи — энд случился бы именно во вторник, в машине: счастливой развязкой закончились бы страдания — мытарства обоих героев. Нарушение табу — наказание — испытание — и, как результат всего, выстраданная верность, — это архетипическое сюжетосложение было хорошо переварено Голливудом и вызывало насмешки, как сейчас выяснилось, совершенно напрасные. Сегодня благополучный финал при нарушении табу, тем паче подобного, представить на экране, пожалуй, затруднительнее, чем в жизни: недаром свежайшая «Лолита» Эдриана Лайна в Америке пока запрещена и вряд ли может на что — то надеяться, в то время как ее предшественница — «Лолита» Стенли Кубрика — прошла когда — то хоть и без особого успеха, но и без особых репрессий. Когда дядя с дядей — к этому относятся с виду терпимо, но вообще — то по — разному, когда тетя с тетей — тот же случай, даже если тетя с дядей — возможны разночтения, как показывает опыт Клинтона, но детей не трожь в любом случае. Это «в любом случае» смерть для общества. Дело не в конкретной истории. Она скорее всего простейшая. Четырнадцатилетний подросток, как правило, мужчина, и вполне отвечает за свои поступки, а только одной детской безответностью и объясняется резонность сексуального табу. Дело, повторяю, не в этой истории. Дело в том, что «в любом случае» не может караться никакое преступление, даже Каиново. Мир лишается вариативности Божьего промысла. Сокрушительное единство левых и правых, наконец договорившихся о том, что никто не должен совращать малолетних — и впрямь не должен, ни за что не должен, — привело к тому, что мерами наказания Ле Турно были выбраны моральные нормы, как в глухом средневековье: в девственный пояс заковали, наголо побрили, дегтем вымазали ворота. Это частное следствие. Общее — хуже. Искусство лишилось возможности утверждать прецедентное право, то есть единственной привилегии, которую всегда имело над жизнью. И жизнь в ответ злобно оскалилась. Всеобщее равнодушие к законам, как у нас, в России, печально, но истеричное им следование — едва ли не печальнее.

23 февраля 1998

Состоялась московская премьера «Титаника», и русские зрители наконец приобщились к той белиберде, которую сейчас смотрит весь цивилизованный мир. Отличительным свой‑40 ством творения Кэмерона является то, что любовный сюжет, призванный, как в таких случаях говорится, отразить трагедию, стал во всех отношениях главным, а самое страшное в истории человечества кораблекрушение оказалось слабопрописанным фоном для совершенно несносной страсти нищего полублатного пупса к толстомордой аристократке.

Первые два часа сидишь и жалеешь, что «Титаник» никак не столкнется с айсбергом, оставшиеся полтора — отчасти компенсируют эти муки. $200 млн дают о себе знать: блеск, с которым переданы технические детали катастрофы, собственно и гонит народ в кинотеатр — все приходят смотреть на вложенные деньги. Психологических деталей нет вовсе, но для них существует другой фильм. Его сняли параллельно с первым, он параллельно демонстрировался в Америке и параллельно же был показан у нас — вечер среды и четверга на ОРТ отвели под «Титаник» Роберта Либермана.

В России это звучит абсурдно. Если Пипкин собрался ставить — неважно, «Анну Каренину» или «Трех поросят», — для Пупкина, мечтающего о том же, это становится жизненной трагедией: доступ к «Карениной» и «Поросятам» перекрыт минимум лет на десять. Такова максималистская русская традиция, исключающая легальное двойничество. Американская — буквально противоположна. Для тех, кто не довольствуется одним техническим блеском, есть еще и психологическое шоу, вполне унылое. Оно в десятки раз дешевле, и там с десяток дополнительных историй. Показательно, что количество денег обратно пропорционально нарративности: фильм Либермана — очень плоский, но это Пруст по сравнению с Кэмероном. Вдвойне показательно, что некоторые сюжетные ходы и даже мизансцены в картинах совпадают буквально: я почти уверен, что никто ничего не крал, а все полюбовно договорились — у зрителя будет больше доверия, речь ведь идет об одном и том же.

Такое последовательное разворачивание именно сегодня взволновавшей всех истории имело и свой апофеоз: на днях «Кристи» удовлетворил совсем жадных до подробностей, устроив аукцион по продаже БОБов с «Титаника». БОБы оценивались по — разному, но по цене доступной, от $4 тыс. до $10, — надо полагать, в зависимости от степени отчаяния. Жизнь развивается стремительно: в дни триумфа «Списка Шиндлера» золотые зубы из Освенцима, кажется, на «Кристи» не продавались.

23 марта 1998

На днях Д. С. Лихачев призвал «защитить Пушкина от безнравственного с ним обращения». В интервью корреспонденту ИТАР-ТАСС он сказал: «Александру Сергеевичу еще никогда не была уготована такая судьба, как в наши дни. Имя его понапрасну тревожат все кому не лень. Некоторые театральные и кинопремьеры по произведениям поэта — это издевательство над национальным достоянием. Питерский ТЮЗ кощунственно интерпретировал «Повести Белкина“. Российское телевидение с удовольствием прокручивает проект «Наш Пушкин“: на фоне прачечного белья (иначе не скажешь) бессмертные творения читают Жириновский, Расторгуев, другие политические, рок— и поп — звезды». Поскольку академик вряд ли хочет покончить навсегда с Пушкиным, как Лужков с Манежной площадью, ему, к сожалению, надо смириться с тем, что великого поэта читает не только он, но и «другие политические, рок— и поп — звезды». «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык» — в том числе и язык Жириновского с Расторгуевым: Пушкин никаких ограничений на сей счет не оставил. Любые операции со сложившимся текстом, любая вообще трактовка всегда есть «издевательство над национальным достоянием», даже если Томас Манн пишет «Иосиф и его братья». Фактически призвав в своем интервью к селекции, дабы с помощью депутатов, юристов или медиков определять, где Манн, а где Расторгуев, что есть издевательство, а что освоение национального достояния, Д.