Василий Авенариус - Михаил Юрьевич Лермонтов

— Вы — злой гений и сходите с ума! — воскликнула девушка. — Пожалуйста, оставьте меня в покое!

И в слезах она убежала в свою комнату. Следивший за обоими Мартынов быстро подошел к ломберному столу;

но Лермонтов успел уже стереть щеткой рисунок и захлопнул крышку.

Когда оба они затем вышли на улицу, между ними произошло резкое объяснение, окончившееся вызовом на дуэль.

Но казалось, что и на этот раз дело обойдется. Два доброжелателя Лермонтова — полковник Мезинцев и генерал князь Голицын, при помощи доктора Реброва успели убедить поэта на следующее же утро для поправления расстроенных нервов перебраться в Железноводск. Прошло несколько дней. Но тут у князя Голицына (15 июля 1841 года) был назначен бал. Приятели двух врагов, желая примирить их, устроили так, чтобы они в одно время съехались в немецкую гостиницу в колонии между Железноводском и Пятигорском. На беду, однако, сами приятели запоздали, и два врага, встретясь с глазу на глаз, с первых же слов условились не откладывать уже дуэли. В пять часов вечера того же дня они сошлись на жизнь и смерть под Машуком. Напрасны были все увещевания секундантов. Сама природа будто протестовала против такого добровольного смертоубийства: разразилась гроза. За громовыми раскатами не было слышно выстрела Мартынова. Но Лермонтов вдруг вздрогнул, покачнулся и, медленно падая, также спустил курок, причем, естественно, промахнулся. Когда же бросившиеся к упавшему секунданты наклонились над ним, он был уже мертв. Тело его было похоронено сперва у подножия Машука, но несколько месяцев спустя его перевезли в имение бабушки поэта в Тарханы. Безутешная старушка сама только на восемьдесят пятом году жизни успокоилась также навеки.

В то самое время, когда часы Лермонтова были уже сочтены, в отдаленном Петербурге, куда не дошла еще весть о его кончине, все образованное общество зачитывалось новою большою критическою статьею Белинского, в которой делалась всесторонняя оценка таланта молодого поэта. Воодушевленный лермонтовской музой, знаменитый критик наш ни раньше, ни позже не высказывался с таким увлечением о высоком значении поэзии и поэта. Не можем отказать в удовольствии и себе, и (надеемся) читателям — привести здесь, хотя в извлечении, из статьи Белинского следующие превосходные строки:

«Поэзия есть выражение жизни или, лучше сказать, сама жизнь. Мало этого: в поэзии жизнь более является жизнью, нежели в самой действительности. Поэзия не описывает розы, которая так пышно цветет в саду, но, отбросив грубое вещество, из которого она составлена, берет от нее только ее ароматический запах, нежные переливы ее цвета и создает из них розу, которая еще лучше и пышнее… Весь мир, все цветы, краски и звуки, все формы природы и жизни могут быть явлениями поэзии; но сущность ее — то, что скрывает в этих явлениях, живит их бытие, очаровывает в них игрою жизни. Поэзия — это биение пульса мировой жизни, это ее кровь, ее огонь, ее свет и солнце.

Поэт — благороднейший сосуд духа, избранный любимец небес, тайник природы, золотая арфа чувств и ощущений, орган мировой жизни… Это — организация восприимчивая, раздражительная, всегда деятельная, которая при малейшем прикосновении дает от себя искры электричества, которая болезненнее других страдает, живее наслаждается, пламеннее любит, сильнее ненавидит — словом, глубже чувствует… Уже по самому устройству своего организма, поэт больше, чем кто-нибудь, способен вдаваться в крайности и, возносясь превыше всех к небу, может быть, ниже всех падает в грязь жизни. Но и самое падение его не то, что у других людей; оно — следствие ненасытной жажды, а не животной алчбы денег, власти и отличий… Когда он творит — он царь, он властелин вселенной, поверенный тайн природы, презирающий в таинства неба и земли, природы и духа человеческого; но когда он находится в обыкновенном земном расположении — он человек, но человек, который может быть ничтожным, но никогда не может быть низким, который чаще других может падать, но который так же быстро восстает, как падает, — который всегда готов отозваться на голос, несущийся к нему от его родины — неба…

Пока еще не назовем мы его (Лермонтова. — В.А.) ни Байроном, ни Гете, ни Пушкиным, — говорит критик в конце статьи, — и не скажем, чтобы из него со временем вышел Байрон, Гете или Пушкин, ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни другой, ни третий, а выйдет — Лермонтов».

Увы! Тем Лермонтовым, которым ожидал увидеть его со временем Белинский наряду с Байроном, Гете и Пушкиным, поэту не довелось сделаться, потому что молодая жизнь его в то время уже пресеклась.

При последнем проезде Лермонтова через Москву на Кавказ, князь Вл. Фед. Одоевский вручил ему записную книжку с надписью: «Поэту Лермонтову дается эта книга с тем, чтобы он возвратил мне ее всю исписанную. К.В.Одоевский. 1841, апреля 13-е».

Только в декабре 1843 года князь Одоевский получил обратно свою книжку от родственника покойного, Хостатова. В ней оказалось двенадцать законченных стихотворений, перлов поэзии, набросанных сперва карандашом, а затем перебеленных чернилами самим поэтом. Стихотворения эти были: «Спор», «Сон», «Утес», «Они любили друг друга», «Тамара», «Свидание», «Дубовый листок оторвался», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна» и «Пророк». (Одно французское стихотворение, написанное карандашом, до того к сожалению, стерлось, что разобрать его не оказалось никакой возможности.)

Не удивительно ли, что, подобно тому, как лебединою

песнью Пушкина был его «Памятник», так и Лермонтов, шедший по стопам Пушкина и не успевший еще создать себе такого же вековечного памятника, но уже чуявший в себе достаточно сил, чтобы сделаться народным «пророком», завершил свою литературную деятельность стихотворением «Пророк»!

По образному выражению Белинского, Лермонтову суждено было «проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания — и исчезнуть во всей красе своей»… Но и теперь, полвека по его кончине, нет в России ни одного мало-мальски образованного человека, который не знал бы наизусть «Пророка» и многих других стихов Лермонтова, неувядаемых по их силе и свежести, неподражаемому изяществу и безупречной красоте.

1914

Примечания

1

В первой русской грамоте на имя Ю.А. Лермонта фамилия его неправильно написана Лермант; в последующих же грамотах этого семейства а перешло опять в о: Лермонтов.

2

Тетрадь из которой помешена эта поэма, озаглавлена печатными буквами: «Кавказский пленник», сочинение М.Лермонтова, Москва, 1828 г. Заглавный лист украшен виньеткой, представляющей лиру между двух венков, по обе стороны от которых по стрелке внизу написано: «Черкесы»; под этим нарисованы груда ядер, а еще ниже — накрест сложенные пистолеты.

3

Вы — Иван, вы — Яковлевич, вы рыжи, вы глупы — и тем не менее вы не Жан-Жак Руссо.

4

Толстые пахитосы в маисовой соломе.