Андрей Дашков - Наша фантастика, №3, 2001

— А тебя? — спросил я.

…Хоанга. Та, что творит добро.

Есть в этом слове нечто притягательное, слабый отзвук флейт несбывшегося, вкус липкой ириски, запретной и оттого самой сладкой на свете. Помните?..

Юрий Белов

ИЗВЕРГНУТЫЙ

Может, я против науки? Упаси боже! Я против ее самоуверенности. Если наука перестает понимать, что она — всего лишь работник на постройке этического максимума, она становится тормозом и обманом. И в результате огромная природа и дрожащий человек на краю неведомого.

Его неумолимо выбрасывало на Дно Вселенной, туда, где Черное Ничто распахивает миллионолетнюю пасть и гасит одинокие звезды.

В первые макросекунды Забвения он в панике метался из слоя в слой, пытаясь в этом необъятном времени, в этом вечном пространстве найти свои Здесь и Сейчас. Но неизгладимое клеймо Канона делало свое дело, и он раз за разом обваливался на Дно, раздавленный и жалкий.

Отлежавшись, он снова крался в Галактику. Там он укрывался от безжалостных солнц крутыми боками гигантских планет, сонно переваливающихся, сладко позевывающих чудовищными ураганами черных бурь. Безмятежными улыбками встречали его небольшие благоустроенные планетки, сверкающие всеми оттенками голубого и зеленого. В их добродетельно фотосинтезирующем растительном океане хрюкали, взревывали, пищали и с повседневной скукой пожирали друг друга тупые твари, с лязгом щелкающие ядовитыми челюстями, с которых падала на нежно-зеленую травку вязкая черная слюна. Здесь мирная тишина межзвездного псевдоастрала взрывалась волнами ярости, вспышками животного ужаса, ураганами ненависти и боли…

Эхо живых миров долго преследовало его. Оно звучало памятью бесчисленных поколений живого, нагло рождающегося, исступленно карабкающегося по лестнице восхождений, срывающегося со скользких ступеней в кричащую бездну, но снова и снова в бесконечном чередовании попыток перебирающего ластами, лапами, ногами в вечном стремлении вверх. Это эхо тревожило, проявляя старую боль, но он упрямо стремился к нему. Он не мог иначе.

Самыми страшными были те мгновения, когда он вдруг врывался в поток чьего-то сознания. Запах разума панически пугал его, заставляя стремглав бросаться в пучину пространства, разрываясь от невыносимых страданий, шарахаясь от страшных теней Нирманокайя. К счастью, такое случалось редко: он выбирал самые отдаленные области Галактики, бедные светом и жизнью. Когда боль отступала, он искал теплые эфирные течения и, покачиваясь в сладкой истоме, плыл, отдавшись на волю волн. В такие минуты ему казалось, что у него снова есть тело.

Он старался вспомнить ощущение здорового, сильного тела, гибкого и быстрого, могучего в своем совершенстве. Запретные вспышки былой памяти давались ему дорого. Он знал: каждое нарушение Канона удлиняет и без того огромный срок Забвения. Собственно, время для него не существовало, как не существовало и расстояние. Одной мыслью он мог вернуться к родной планете. Но тогда будет Аркана.

При мысли об этом страх захлестывал ледяной волной, срывая серый туман и с ужасающей ясностью проявляя в сознании кипящую слизь Арканы. В копошащейся тьме с животным треском лопались огромные пузыри, скрежетало, ревело и визжало на разные голоса сумасшедшее эхо. Ни один луч света не проникал сюда из остального мира. Мерзкая инфраастральная грязь седьмого подплана в Аркане казалась верхом мечтаний. Ибо из Арканы не выходили в Эволюцию. Из нее дрожащий комочек Сущности выбрасывался на Дно, с запретными переходами на все энергетические уровни высших планов.

А затем появлялся Канон. Он горел жгучим пятном запрета везде, куда бы ни обратились лучи сознания. Только очень не скоро Извергнутый привыкал к нему и уже не содрогался под его жестоким, мертвенным светом.

ИЗВЕРГНУТЫЙ!

Сколько безысходности в этом слове! И позора, страшного позора. Ведь почти все возвращались в Эволюцию. Отбыв положенный срок в седьмом подплане, возвращались туда развратники и убийцы, алкоголики и наркоманы, палачи Инквизиции и Рейха, умалишенные и самоубийцы. Неизмеримо падали в развитии черные маги — отщепенцы, не удержавшиеся от соблазна всемогущества. Но и они возвращались.

Не возвращались только Извергнутые.

Иногда он натыкался на скорлупки — единственные относительно живые существа, которые он встречал уже много вечностей.

Скорлупки почти не излучали. Серенькие и глупые, они плавали в пространстве, ничего не чувствуя, бездумно хрюкая от восхищения собой и презрения ко всему остальному. Скорлупки разлагались. Они не помнили, кем были когда-то. Не помнили, чьи чувства наполняли их кипучей, пламенной жизнью. Они не умели помнить. Они только медленно растворялись в межзвездном псевдоастрале, сбрасывая оковы формы, давая материал для созидания.

Созидание! Оно зарождалось где-то в глубине. Оно стучало пульсом каналов, звенело музыкой чакр. Оно захватывало ритмом колебаний, затягивало в водоворот роста, вихрем врывалось в ментал, вспенивая мысли, разрывая тишину шумом водопадов материи.

СОЗИДАНИЕ…

Он помнил его сладостную лихорадку. Ступень за ступенью, медленно и бесконечно стремительно формировало оно схему нового Воплощения. Казалось, пустое пространство закипает, и нарастают на сущность слои материи, облекая ее во все более жесткие вибрационные связи…

Созидание начиналось в момент зачатия. Содрогались в сладкой муке оргазма два тела; вихрем врывался сперматозоид в огромный шар яйцеклетки… И Созидание вступало в свои права Могучий столб энергии, сопровождая Сущность, падал в материнскую плоть, заставляя ее корчиться и стонать в безумной радости. Сущность бросало в глубину прелестного цветка, переливающегося сотней оттенков: чакра встречала ее энергетическим всплеском и надежно закрывалась, предохраняя будущего человека от внешних воздействий.

Девять лун набегали на Сущность волны материи. Тысячу раз в секунду. Девять лун материнская кровь питала формирующийся организм. Тысячу раз в час.

И когда первый крик возвещал рождение нового человека, Созидание отступало. А впереди открывалась жизнь.

Он никогда не спал.

Выход на любой подплан астрала был для него закрыт. Канон горел ярким, злым огнем, и на грани перехода тонкие иглы с холодной жестокостью начинали впиваться в чакры. Боль росла, становясь все более страшной и острой, росла, как растет гриб атомного взрыва, гипнотизируя своей мрачной громадой, увлекая в глубину мрака и мучений, где царит ВЕЧНОСТЬ.

Ядерный взрыв… Преступление против Эволюции!

НЕТ!

Он остерегался приближаться к барьерам. В пустоте Космоса легче убежать от пустоты в душе.

Извергнутый был обречен собирать информацию о самых грубых слоях мира, капля за каплей воздвигая сталагмит своего восхождения. Его работа напоминала работу муравья, укрепляющего основание пирамиды Хеопса. И все-таки она давала призрачную надежду снова подняться на вершину сверкающей в первозданной тьме лестницы Эволюции.

Эту лестницу начал создавать раскаленный шар, постепенно сжимающийся в желтую звезду. Затем остывающие планеты последовательно вносили свою лепту в монолит фундамента, и вот, наконец, в излучения минералов сначала еле слышно, а затем все громче и громче вплелись астральные гейзеры живой протоплазмы.

Темп все убыстрялся. Живое рвалось наверх, порождая все более совершенные формы, стремясь наиболее полно выполнить главный закон Эволюции: ЖИТЬ! Жить, чтобы жить. Жить, чтобы оставлять потомство. Жить, чтобы ЗНАТЬ!

Все более и более тонкие вибрационные связи возникали и рушились, оставляя свой след во Вселенной — информацию.

Священен был тот миг, когда в бурлящем жизнью астральном океане взошли первые ростки мысли — появился Человек, знаменуя собой вступление Вселенной в новый круг — круг Ментальных Превращений.

Он тоже был человеком. И не один раз. Сумбурные вспышки воспоминаний возникали и гасли, оставляя то горьковатый дым костра, то треск выстрелов, то утреннюю прохладу горной речушки.

Иногда ему удавалось задержать ускользающую нить былой памяти.

Он брел по колено в жидкой грязи. Черный балахон, не снимаемый много дней, противной мокрой тряпкой лип к спине и рукам. Между низким свинцово-серым небом и бурой хлюпающей землей висела мутная пелена дождя. Мокрые волосы сосульками свисали на глаза. Он не обращал на них внимания и только методично вытаскивал из болота онемевшие от холода ноги и снова погружал их туда, каждый раз все ближе и ближе к заходу, к уже полузабытому дому.

Что-то упрямо давило на правое плечо. Давило уже очень давно, и, когда боль стала невыносимой, он просунул ослабевшую руку под наплечный ремень и мучительным усилием, от которого закружилась голова, сбросил в грязь кривую сарацинскую саблю, отделанную золотом и каменьями. Глухо чавкнуло за спиной. Он не оглянулся. Он шел дальше, шатаясь, как пьяный, а туман в мозгу ширился, гася мысли, придавливая к земле. Затем он упал лицом в зловонную жижу и, содрогаясь в страшных судорогах, извивался в ней до тех пор, пока из выворачивающегося наизнанку желудка вдруг не хлынула в рот теплая горькая кровь…