Том Шиппи - Дорога в Средьземелье

О, если бы только сильмарилы могли вдохновить поэтов на создание поэзии, которая составила бы истинное богатство Англии! Хорошо известно, что главный замысел Толкина, главное его желание состояло в том, чтобы вернуть родной стране легенды, которых она лишилась в Средние века благодаря Нормандскому завоеванию, когда были преданы забвению эльфы, «лесные люди» и Sigelhearwan'ы. Но чтобы сделать это возможным, сильмарилы и связанные с ними истории должны были сделаться поистине многогранными. При этом необходимо было обеспечить вокруг них место для «других умов и рук», которые обогатили бы их привнесенными от себя новыми смыслами. Все знают, что усилия самого Толкина объяснить, «про что» написан «Сильмариллион», так никогда и не прояснили дело до конца. Однако по крайней мере заимствования из других традиций и поправки, которые он вносил туда от себя, отчетливо определяют область его интересов. В «Сильмариллионе» Толкин еще раз разыграл драму «Потерянного рая», но у него этот «рай» отчасти может трактоваться как «удачно потерянный» (поскольку многие эльфы — например, Арвен — предпочли Средьземелье даже бессмертию). На протяжении всего повествования ощущается, с каким особенным чувством пишет автор об изменчивости вещей — о том, как меняются языки, как переходят из рук в руки сокровища. Самая глубокая из всех притчей «Сильмариллиона» повествует о сотворенной, похищенной и, в попытках вернуть ее, навеки утраченной красоте. Эта притча берет свой исток в Книге Бытия, но представляет собой нечто совсем другое по стилю — она одновременно более двусмысленна, более героична и более человечна, нежели библейское сказание.

ЭАРЕНДИЛ ЛИРИЧЕСКОЕ ЯДРО

Предыдущий раздел этой главы (как и сам Толкин первым отметил бы) страдает, возможно, традиционным академическим пороком — стремлением к чрезмерной ясности, переоценкой «системы» и «вымысла» в ущерб «вдохновению». Чтобы восстановить равновесие, надо упомянуть о том, что Толкин умел работать и по–другому. Он часто повторял(317), что «ядро» его мифологии — история Берен а и Лутиэн, и что эта история — не отвлеченная схема и не калька, что она основана на реальности, на «видении маленькой лесной полянки, заросшей болиголовами, конкретной полянки в Русе, Йоркшир», где танцевала некогда перед ним его жена. Все остальное могло меняться в зависимости от требований контекста и логического соответствия общему замыслу. Например, в стихотворении 1925 года «Легка, как липы лист» и в песне Арагорна на Пасмурнике эта сцена излагается по–разному, однако изначальному видению Толкин оставался неизменно верен и каждый раз исходил из него, подобно тому, как в других сюжетах «Сильмариллиона» — из подробных рисунков Озера Метрим, Нарготронда, Гондолина и т. д., которые он нарисовал еще в 1920–е годы. Возможно, Толкин согла–сился бы со знакомой многим медиевалистам идеей, состоящей в том, что все великие художественные произведения должны непременно содержать некую «узловую» сцену, или «лирическое ядро». Если использовать терминологию Марии Французской[397], чьим «Бретонским лэ» Толкин подражал в поэме «Аотру и Итрун» (1945), любая conte, или «повесть», происходит от «лэ», то есть песни. В «Неоконченных Сказаниях» есть один яркий пример этого — повесть «Алдарион и Эрендис: жена морехода». Возможно, эта повесть берет исток в опыте самого автора, поскольку в ней подчеркивается, сколь немудро поступают отцы, покидающие детей (Толкин почти не знал своего отца). Кажется, автор очень близок в этой повести к тому, чтобы заявить о несовместимости мужчин и женщин: одни пользуются, другие обеспечивают, одни расточают, другие побеждают. Однако само повествование как таковое не достигает логического завершения. Оно только создает образ окончательной разлуки, выраженный намеками. Оставленная мужем, которого вечно тянет в дорогу, Эрендис перебирается в центр Нуменора, подальше от моря, шуму волн предпочитая блеяние овец: «Этот звук для меня слаще, чем мяуканье чаек», — говорит она. Возможно, Толкин вспомнил здесь легенду о морском божестве Ньертре и дочери горного великана из «Младшей Эдды» Снорри Стурлусона. Принужденные вступить в брак, эти двое пытались по очереди жить друг у друга. Однако брак не удался. В изложении Снорри об этом говорится с помощью внезапно приводимой цитаты из очередной утраченной поэмы :

Leið erumk fjǫll, vaska lengi á,nætr einar niu;ulfa þytr þóttumk illr vesahjá sǫngvi svana.

(Торы были для меня ненавистны, а провел там не более девяти ночей; вон волков, если сравнить его с песнями лебедей, казался мне безобразным».)

Так говорит Ньертр, а жена его отвечает жалобами на «мяуканье чаек». Волки и лебеди, чайки и овцы: эти контрасты сами по себе уже способны породить и целую древнеанглийскую поэму, и историю, рассказанную Толкином. Другие повести «Сильмариллиона» лучше вписываются в общее повествование, но возникает впечатление, что они тоже выросли из отдельных сцен, картин, возгласов. В случае с Эарендилом, первым в толкиновской мифологии достаточно сформировавшимся персонажем, это очевидна «Изобретение» Толкином Эарендила, как и «изобретение» хоббитов, подробно захронографировано Хэмфри Карпентером(320). Эти два случая во многом похожи. В случае с Эарендилом Толкина затронули за живое несколько строчек из древнеанглийского стихотворения, входящего в Эксетерскую книгу (Exeter Book)[398]. Сегодня это стихотворение известно как «Христос 1», или «Стихи к Адвенту»:

Eala earendel, engla beorhtast,ofer middangeard monnum sended…

(«О Эарендел, ярчайший из ангелов, /светить над Средьземельем людям посланный…»)

Эти строки вложены автором поэмы в уста дохристианских пророков и праведников, томящихся в аду в ожидании Пришествия Христова(321). Праведники взывают к Посланнику об освобождении от deorc déaþes sceadu — «темной тени смертной». Однако само слово earendel выглядит довольно странно и не похоже на древнеанглийское. Совершенно очевидно, что оно появилось раньше этого контекста. Это бросилось Толкину в глаза и подтолкнуло его к созданию собственного стихотворения — «Путешествие Эарендела» (1914). На вопрос Г. Б. Смита, поинтересовавшегося, о чем это стихотворение, он ответил: «Не знаю, но попытаюсь выяснить».

На самом деле Толкин, конечно, уже начал работу по «выяснению». Сами собой напрашивались два направления поиска. Первое было задано статьей «Эарендел» в комментариях к древнеанглийской поэме «Христос»(322). Второе — индексом к «Тевтонской мифологии» Якоба Гримма. У Гримма Толкин должен был узнать, что отсылки к Эаренделу встречаются сразу в нескольких германских языках. Например, в «Младшей Эдде» фигурирует персонаж по имени Аурвандил (спутник бога Тора). Аурвандил отморозил палец и бросил его в небо, где тот превратился в звезду. А из поэмы «Христос» следует, что «Эарендел» — старинное название некой звезды или планеты. Кроме того, Гримм ссылается на германскую поэму «Орендэл», написанную около 1200 года. В этой поэме рассказывается о королевиче Орендэле, который потерпел кораблекрушение и был спасен неким рыбаком Орендэл был наг и сделал себе одежду серого цвета из кожи кита, которого они поймали вместе с рыбаком. В этой одежде Орендэл возвратился домой, чтобы обратить в христианство своих погрязших в язычестве соплеменников. Grawe roc, «серое платье», которое он носит, уподобляется «хитону, тканному сверху» (т. е. без шва), в котором Христос шел на распятие; в конце концов Орендэл получил прозвание der Graurock («серый плащ») и таким образом как бы отождествился со своей одеждой. Все это могло подсказать Толкину, что и древнеанглийские, и древнескандинавские источники сходятся на том, что Эарендел — название звезды, а древнеанглийские и средневековые германские — на том, что Эарендел был послан к язычникам, чтобы возвестить им надежду. А может быть, ассоциация «того имени с надеждой — такая же древняя, как и со звездой? Может быть, в слове «Эарендел» издревле было заключено предчувствие Спасения, которое распространялось бы и на древних героев, тех, что, подобно Беовульфу, жили до того, как в их страны было завезено христианство? Примечания к изданию Куна должны были сообщить Толкину, что древнеанглийские строки основаны на латинском антифоне О Oriens… («О Восходящий Свет, Слава вечного света и Солнце правосудия, приди и воссияй сидящим во тьме и сени смертной…»). В христианском контексте это воззвание обращено ко Христу. В дохристианскую эпоху оно могло быть языческой молитвой какому–то предшественнику Христа, молитвой в надежде на приход неведомого Спасителя.