В. Катаев - Чехов и его литературное окружение

Повседневность, обыденная жизнь в литературе 80-х годов — это не быт, среда в традиционном для прежней литературы смысле. В литературе предшествующих десятилетий (от Пушкина до Тургенева и Достоевского) быт, среда — это то, что противостоит идеалам героя, или опять-таки экзотический объект иронии, любования, обличения (от Гоголя до Островского). 80-е годы в литературе определили категории обыденности, повседневности, будничности как основную и единственную сферу бытия героев.

Врач, инженер, учитель, адвокат, студент, офицер, статистик, земец (а также и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, но показанные иначе, чем в предшествующие десятилетия) — герои литературы 80-х годов в новой, стремительно складывающейся действительности капитализирующейся России, становящейся на промышленные, городские рельсы. "Средний" человек понимается в этих произведениях как представитель новой массы, как всякий человек. И такое понимание Чехов разделяет с писателями из своего литературного окружения.

"Направленческая", наиболее авторитетная критика 80-х годов отказывалась видеть в этом повороте к повседневной действительности что-либо иное, кроме измены заветам "отцов", унижения литературы, свидетельства идейной неустойчивости или беспечности молодых писателей.

Между тем и большая русская литература в лице крупнейших, признанных писателей, Л. Толстого и Салтыкова-Щедрина, обратилась в это время к тем же самым объектам — повседневности и "среднему" человеку.

Толстой, оставаясь писателем-проповедником, от религиозно-философских трактатов и народных рассказов приходит в "Смерти Ивана Ильича" к сюжету из жизни самого обыкновенного "среднего" человека.

Щедрин во второй половине 80-х годов делает своим героем "среднего человека", "простеца". Опыты обращения его к "мелочам жизни" и "среднему человеку" особенно интересны, ибо великий сатирик и критик не только одновременно с молодыми беллетристами обратился к "бытовым вещам" и "партикулярным сюжетам", но предпринял и теоретическое осмысление путей русской литературы в 80-е годы. Некоторые страницы "За рубежом", "Писем к тетеньке" и "Мелочей жизни" содержат глубокое объяснение поворота, проделанного русской литературой. По ним же видно и все различие в обращении к "среднему человеку" Щедрина и Чехова.

В произведениях Щедрина, первым указавшего на "громадный прилив простецов" в русской жизни, проблема "среднего человека", "улицы" неизменно рассматривалась в связи с общим ходом истории, с осуществлением или отдалением торжества ее конечных идеалов. Чаще всего великий демократ, вслушиваясь в "неясное гудение улицы", находил мало утешительного в поведении современного ему среднего человека, для которого характерно "отсутствие общей руководящей идеи". "Средний человек" для Щедрина — это "стадный" человек, представитель толпы, массы, своей общественной пассивностью немало способствовавший окончательному воцарению реакции. И распадение современной жизни на мелочи — результат общественной безыдеальности — и должно рассматриваться как явление ненормальное, как досадное, хотя и неизбежное искажение поступательного хода истории.

У Чехова, как и у его героев, взгляд на "мелочи жизни" иной. "Вы вот улыбаетесь! По-вашему, все это мелочи, пустяки, но поймите же, что этих мелочей так много, что из них сложилась вся жизнь, как из песчинок гора!" — говорит герой рассказа "Неприятность" доктор Овчинников (7, 154), один из характерных экземпляров чеховского "среднего" человека.

"Средний" человек и у Чехова и у Щедрина принадлежит одной исторической эпохе. Но в каждом из двух художественных миров ему отведены разные роли. Основная черта "среднего человека" Щедрина — "инстинкт самосохранения", делающий его косной силой истории. "Простец" в щедринских "Мелочах жизни" — это субъект развития истории, понимаемого просветительски, фактор, замедляющий осуществление исторических идеалов. Героев чеховских "Степи", "Огней", "Неприятности", "Припадка", "Скучной истории" объединяет иной признак: все они не понимают жизни, у каждого из них свое "ложное представление" (7, 12); и все они пытаются найти ориентиры для понимания жизни, и у каждого "нет сил ориентироваться" (П 2, 190); они — субъекты ориентирования в мире, познания его.

В произведениях второй половины 80-х годов Чехов целиком погрузился в исследование путей, возможностей, заблуждений таких героев. Самостоятельными объектами анализа в его произведениях становятся познавательная деятельность человека, его представления о мире и определяемое ими поведение: попытки героя "ориентироваться в жизни", "разобрать" что-то "на этом свете" и отрицательный результат этих попыток, их неудача; чаще всего в итоге — человек разбит жизнью "на манер тысячепудового камня" (об этом Чехов писал Д. В. Григоровичу, делясь с ним замыслом продолжения повести "Степь", — П 2, 190).

Исторический оптимизм Щедрина явственно прозвучал в эти годы в сказке "Ворон-челобитчик": "Посмотри кругом — везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет… Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придет время, [27] рассеются как дым [28] все мелкие "личные правды". Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и весь мир осияет".

Поколению Чехова обрести исторический оптимизм было несравненно сложнее. "Никто не знает настоящей правды" (7, 453, 455), — эта истина ясна и героям Чехова, и самому автору. "Ничего не разберешь на этом свете" (7, 140), — к такому выводу приходит чеховский современник. Но для человека в чеховском мире обязательно стремление "разобраться" в той "каше, какую из себя представляет обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения" (10, 82). Герои рассказов, повестей Чехова — это люди "в поисках за настоящей правдой".

Обратившись к исследованию природы идей, взглядов и мнений, к проверке их истинности, к "знанию в области мысли" (П 2, 281), Чехов оказался свободен от слабостей просветительского воззрения на ход истории. Бесстрашное и последовательное разрушение иллюзий при ясно ощущаемой в его произведениях вере в реальность "настоящей правды", придает его творчеству второй половины 80-х годов важное общественное звучание, делает его адекватным самому духу эпохи "мысли и разума". Здесь же и истоки общечеловеческой универсальности, общепонятности, общезначимости творчества Чехова.

Такая концептуальность чеховского творчества, "представление мира", отразившиеся в произведениях писателя, выделяют его в ряду современников, которые так же, как и он, разрабатывали "новую жилу" в литературе, обращались к "партикулярным сюжетам" и "бытовым вещам".

Чехов высоко ценил в своих литературных собратьях способность к изображению бытия современного человека. Он одобрительно отозвался, например, о книге рассказов А. Н. Маслова (Бежецкого), в котором видел так не хватавшего русской литературе бытописателя военной среды. Он ценил бытовую наблюдательность, соединенную с теплотой отношения к героям, в произведениях Леонтьева (Щеглова). Он пытался вывести брата, А. П. Чехова, с избитых путей "осколочной" юмористики к созданию произведений о живых современных людях…

Произведения самого Чехова служили камертоном для его литературных спутников. Подобная роль принадлежала прежде всего его "субботникам" — рассказам, помещавшимся в "Новом времени" по субботам, начиная с 1886 года. Этими рассказами, публикуемыми в самой распространенной русской газете, Чехов не только "поднял в Питере переполох" (П 1, 242) и быстро завоевал всероссийскую славу, но и породил целую школу подражателей. По типу чеховских "субботников" стали писать и авторы, разрабатывавшие бытовую тему раньше Чехова (И. Ясинский) и уже приобретшие известность в иных жанрах (В. Тихонов), и начинающие писатели, которым Чехов помогал входить в литературу (Е. Шаврова), и откровенные эпигоны Чехова (Н. Ежов). К концу 80-х годов искусством изображать "жизнь как она есть", создавая в краткой форме живые этюды и зарисовки действительности, вслед за Чеховым и одновременно с ним овладела целая группа писателей.

"Средний" человек, погруженный в обыденную жизнь, не только вошел как основное действующее лицо в произведения писателей-восьмидесятников. Это был и основной адресат, потребитель новейшей беллетристики, шедшей к нему в основном со страниц газеты. Газета, адресованная массовому читателю, "улице", становилась законодателем и проводником новой для России городской культуры. "Я признаю, — писал Щедрин в "Письмах к тетеньке", — что в современной русской литературе на первом плане должна стоять газета…"

Когда заходит речь о сотрудничестве Чехова в "малой" — журнальной и газетной — прессе, нередко подчеркивается губительность условий, к которым ему приходилось приспосабливаться и которым сопротивлялся его талант. Но до определенного момента работа для газеты играла сложную и не только отрицательную роль в формировании чеховского метода, она бесспорно вносила в этот метод многие существенные для него особенности, способствовала становлению новых форм в русской беллетристике. Новые приемы в прозе, новая поэтика во многом были связаны с вкусами нового читателя, с изменившимися способами обращения к нему.