«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

поэзии; у нас человечество во всех видах, какие имело от времен гомерических до наших. Прокатитесь по всему пространству России в известное время года — и вы проедете через зиму, осень, весну и лето»382. А у Лермонтова еще и экзотический Кавказ!

Общение с природой — неотъемлемое обыкновение жизни человека. Она перед глазами; соответственно художественное произведение включает зримые картины; пейзажи — естественные компоненты композиции. Сам характер эмоций вполне колоритно дорисовывает наблюдателя. Но человек — и сам дитя природы, зависимый от условий, в которых живет (природное слагаемое не единственное, оно сложно взаимодействует с ныне главным — социальным началом): это постигается умозрением, стало быть, обретает философское значение. В «Герое нашего времени» значительны оба подхода к изображению природы.

Т. А. Алпатова сравнивает пейзажную картину странствовавшего офицера и описание окрестностей крепости в исполнении Максима Максимыча: «В первом случае — речь человека, литературно образованного, усвоившего самый широкий круг поэтических ассоциаций, привыкшего держать в руках перо; во втором — подчеркнуто безыскусственная, почти лишенная иносказательности, зато богатая бытовыми наблюдениями, местными словечками, которые способен услышать и запомнить человек, не слишком доверяющий “литературе”, зато открытый впечатлениям жизни, что кипит вокруг»383.

У нас уже был повод заметить, что штабс-капитан деловит в своем рассказе и на сопутствующие обстоятельства не отвлекается, лишь изредка помечая, при какой погоде совершается описываемый эпизод. Это не означает, что пожилой кавказец равнодушен к природе, совсем наоборот! Фиксирует его спутник: «…мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». На бумаге фиксировать свои чувства и рисовать словесные картины умеют странствующий офицер и Печорин. «Картины природы рисуются лирическим стилем, который сочетает лирические краски с этнографической точностью научного описания»384.

Рассказчик-офицер смел в своих художественных решениях, даже позволяет себе в открытую лукавить. Он обращается к читателям: «Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы? Во-первых, я пишу не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле. Итак, погодите или, если хотите, переверните несколько страниц, только я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору (или, как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства». Рассказчик постоянно меняет форму повествования. Большей частью он делает свое присутствие чисто техническим: он слышит рассказ — и каким-то чудодейственным способом синхронно превращает его в напечатанную запись! (Тут он действительно зависим от первичного рассказчика). Но технической роли ему мало: он же странствующий и пишущий, у него полчемодана уже набито путевыми записками; он и позволяет себе их пополнять, с них начиная, а потом пользуясь паузами в рассказе Максима Максимыча.

Описания даются в форме репортажа. И тут совершается та же метаморфоза: что видит рассказчик — читателю (синхронно!) предстает напечатанным на страницах книги.

«Пейзаж, замедляя развитие сюжета, позволяет сосредоточиться, подумать о личности главного героя, объяснить его характер. Пейзаж погружает образ в вертикальное пространство, соответствующее основному хронотопу романа, который выстраивается по принципу соотношения миров — горизонтального, повседневного и вертикального, духовного»385.

Но и паузы в рассказе можно заполнять разными способами, в том числе весьма краткими связками — такой, например. Расставшись с Максимом Максимычем, рассказчик описание перемещения из Коби во Владыкавказ уместил в одну фразу: «…Я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ» — с последующим комментарием: «Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которые решительно никто читать не будет». Автор демонстративно непоследователен: в одном случае он заполняет описаниями возникшую паузу в рассказе (нетерпеливым великодушно предлагается несколько страничек перевернуть), в другом объявляет вставку описаний излишеством.

Получается: лучший вид Кавказа — на пути к Крестовой горе, остальные внимания не заслуживают; только как решить, какой лучший, в какие хуже, — они тем хороши, что разные. Парадоксально, что обещанное описание «переезда через Крестовую гору» фактически скомкано: отмечено лишь, что мимо чернеющего на вершине горы каменного креста вела едва-едва заметная дорога, «по которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом»; по боковой, в объезд, сберегая коней, и двинулись.

Зафиксировано, что «дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при малейшем порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням». Тут только описание потока имеет эстетическую нагрузку, в основе же оно не выходит за рамки информационного характера. Дан прогноз: «В два часа едва могли бы обогнуть Крестовую гору — две версты в два часа!» А там «должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и тонкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби». Ко всему «тучи спустились», метель разыгралась, туман да снег усугубили опасность дороги; пришлось свернуть и добраться до двух саклей, хозяевам которых было поручено принимать путешественников, «застигнутых бурею».

Если писатель выставляет на показ «противоречия», они входят в его замысел, приемы выводятся наружу. Художник заявляет право на своеволие, применяет тогда и тот прием убыстрения или замедления повествования, какой и когда находит нужным. Создание цикла, а не целостного романа и тут идет ему на пользу, позволяя приемы варьировать. В целом, несмотря на смену рассказчиков, господствует (ибо у книги один автор — Лермонтов) ставка на лаконичное, экономное повествование, и всякое отступление от этого правила значимо.

Встретится неожиданность: два самых развернутых пейзажных описания в путевых записках дают зарисовку… одной и той же местности! Меняется только точка обзора.

Первое дается в самом начале повести, в таких обстоятельствах: «Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни». А вот само