Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Не случайно Гиппиус в 1922 г. записывает в своем дневнике: «Все страдание от любви. Всяческой — сознательной и бессознательной притом, потому что всякая любовь (жизнь) есть потеря».

Для черта сегодняшнего человек, человечество, мировая история только преграда между ним и Богом. Он ее разрушает и в своем разрушении — неутомим. Но чем он больше старается к Богу приблизиться, тем Бог от него дальше. Противоречие неразрешимое, и в этой неразрешимости — причина страдания черта и его безумия. Он пребывает в состоянии как бы вечного падения. Многие непонятные для нас стихи Гиппиус становятся в этом свете ясными. За примером ходить недалеко. Вот «Все равно»[561]:

…Нет, из слабости истощающейНикуда! Никуда!Сердце мое обтекающей,Как вода! Как вода!

Ужель написано — и кем оно?В небесах,Чтоб въедались в душу два демона —Надежда и Страх?

Не спасусь, я борюсьТак давно! Так давно!Все равно упаду, уж скорей бы ко дну,Но где дно?

Она чувствует, что пропасть бездонна. Но что ей имя — безумие, то самое безумие, какое она разделяет с чертом, не понимает и не поймет до последней минуты.

В самом начале девятисотых годов, когда Мережковский еще проводит в своих романах «Юлиан» и «Леонардо» идею двойственности — «небо вверху, небо внизу», — она поглощена разработкой одной идеи, ставшей для нее, как она в своей книге о Мережковском пишет, чем-то вроде «idee fixe». Эта идея — «тройственное устройство мира».

В своем увлечении она несомненно искренна. Но разрабатывая свою «idee fixe» в плане ее проведения в жизнь, она снова сталкивается с вопросом о зле, без разрешения которого ее идея — отвлеченная схема, мертворожденный младенец (если черту было что-либо не по душе, то именно это «тройственное устройство мира»). И тут за ее уже по-новому звучащими словами чувствуется странная пустота, необъяснимая не чем иным, как только отсутствием личного опыта.

Это неожиданно и вполне справедливо удивляет. Она казалась и на самом деле была человеком в высшей степени уравновешенным. Но ее душевное равновесие в действительности равновесием не было, а лишь невозможностью, — внутреннего конфликта. Ее душа была устроена странно: добро и зло в ней чередовались не сталкиваясь. Когда на сцене появлялся ангел — черт исчезал, и наоборот. И вот ей все чаще начинает казаться, что это — одно лицо, с ловкостью Фреголи переодевающееся за кулисами. Но в чувствах путаница.

Смены — мгновенны. От их постоянного мерцания, качания у нее начинает кружиться голова и усиливается не покидающее ее чувство тошноты. «Тошнит, как в аду», — скажет она потом. И она слабеет физически.

Все Я мое, как маятник, качается,и длинен, длинен размах.Качается, скользит, перемежаетсято надежда — то страх.

От знания, незнания, мерцанияумирает моя плоть.Безумного качания страданиеты ль осудишь. Господь?

Прерви его и зыбкое мучениеостанови! останови!Но только не на ужасе падения,а на взлете — на Любви.[562]

Но ее молитва не была услышана. И маятник продолжает качаться. Только его размах постепенно становится короче.

В 1934 г., через 15 лет после того, как она обеспечила себе над чертом победу, следующие четыре строчки из стихотворения «8 ноября»[563] (день ее рождения)[564]:

Пахнет розами и неизбежностью,Кто поможет, и как помочь?Вечные смены, вечные смежности,Лето и осень — день и ночь.

В этих простых, бедных строчках, на которые, как на заплаканные детские лица, никто не обращает внимания, — вся трагедия ее души.

А маятник все качается —

то надежда:

Я верю в счастие освобождения[565],

то страх:

Страшно оттого, что не живется — снится…И все двоится, все четверится.[566]

В тридцатых годах в связи с книгой Мережковского «Иисус Неизвестный» она посвящает ему восьмистишие, в каком высказывается против чрезмерного мудрствования о воскресении Христа, мудрствования, к какому Мережковский был всегда несколько склонен:

Не пытай ни о чем доругой,Легкой ткани льняной не трогай.И в пыли не пытай следов, —Не ищи невозможных слов.Посмотри, как блаженны дети.Будем просты сердцем и мы.Нету слов об этом на свете,Кроме слов — последних — Фомы.[567]

«Господь мой и Бог мой!»[568] Но не успела она произнести эти слова, как происходит нечто страшное: на одно какое-то мгновение в нее входит бес, и уже не своим голосом она хрипит:

Когда я воскрес из мертвых,Одно меня поразило:Что это восстанье из мертвыхИ все, что когда-нибудь было, —Все просто, все так, как надо…Мне раньше бы догадаться!И грызла меня досада,Что не успел догадаться.[569]

Еще в <19>18 г., когда она в мертвом Петербурге, над которым «распростерся грех», плача, повторяла: «Сердце мое, воскресни! Воскресни!»[570], знакомый ей с детства голос шептал: «Воскресение — не для всех». Теперь она думает, что уже воскресла. Отлично. Так вот ей ко дню ее преждевременного воскресения — подарок: красное яичко.

Она пишет и подписывает своим именем следующие строки:

Не предавайся никакой надеждеИ сожаленью о былом не верь.Не говори, что лучше было прежде,Ведь, как в яйце змеином, в этом ПреждеТаилось наше страшное Теперь,И скорлупа еще не вся отпала,Лишь треснула немного, — погляди.Змея головку только показала,Но и змеенышей в яйце не мало…Без отвращенья, холодно следи:Ползут они скользящей чередою,Ползут, ползут за первою змеею,Свивая туго за кольцом кольцо…Ах да! И то, что мы зовем Землею, —Не вся ль Земля — змеиное яйцо![571]

В доказательство, что, когда Гиппиус писала это стихотворение, она не была собой, приведу первое и последнее четверостишие ее же стихотворения «Божья» от ноября <19>16 г.:

Милая, верная, от века Суженая.Чистый цветок миндаля,Божьим дыханьем к любви разбуженная.Радость моя — Земля!………………………………….Всю я тебя люблю. Единственная.Вся ты моя, моя!Вместе воскреснем, за гранью таинственною,Вместе, — и ты, и я!

В этом самоотрицании, впрочем, — нового ничего. Оно существовало всегда, в большей или в меньшей степени, и отражалось в ее поэзии не в столь, может быть, категорической форме, не менее выразительно. Вот, например, начало написанного ею в 1908 г. стихотворения «Земля»:

Пустынный шар в пустой пустыне,Как Дьявола раздумие…Висел всегда, висит поныне…Безумие! Безумие!

Тогда она еще сознавала, что мир в том виде, в каком он ей иногда рисовался, — безумие. Теперь же, когда она действительно коснулась дна, она это безумие не сознает, во всяком случае, слова этого не произносит. Вот, может быть, из всех ее стихотворений — самое страшное.

Вскипают волны тошноты нездешнейИ в черный рассыпаются туман,И вновь во тьму, которой нет кромешней.Скользят назад, в подземный океан.Припадком боли горестно-сердечнойЗовем мы это здесь, но боль — не то.Для тошноты подземной и навечнойВсе здешние слова — ничто.Пред болью — всяческой — на избавленьеНадежд раскинута живая сеть.На встречу новую, на дружбу, на забвенье.Иль, наконец, надежда — умереть.Будь счастлив, Дант, что по заботе другаВ жилище мертвых ты не все узнал,Что спутник твой отвел тебя от кругаПоследнего. Его ты не видал.И если б ты не умер от испуга,Нам все равно о нем бы не сказал.[572]

Из этого явствует, что в ад она заглянула глубже, чем Дант. О том же, что ей в последнем круге открылось, она молчит. Однако это не такая уж тайна: черт — логик и математик, и его цель неизменно одна. Там, на дне ада, в его последнем круге, она как бы воочию убедилась, что Бог есть дьявол… Ее безумие — доведенная до конца чертова логика.