Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

мир. Вы должны вызвать звук в читателе, а не жать, как неумелый пианист, педаль рояля, чтоб грохотало, – помнится, Гекельберри Финн говорил про пианино, что оно «набито сковородками».

Другое дело, что на этом обходном пути лирическое чувство частенько и вовсе теряется. Так называемая новая искренность, вся ушедшая в псевдоправдивые детали, тому пример. Классические давыдовские шнурки, которые развязались… Но это просто вопрос таланта. Вот, и пенсне, и ключи в великом семистишии Ходасевича на месте:

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере- что хочешь –

‹…›

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Бог не в детали, а в том, что за ней распахивается мир.

Я заметила, что вы, говоря о современной поэзии, в основном приводите примеры поэтов, которые действительно старше пятидесяти, но при этом вы в самом начале нашей беседы сказали, что не совсем согласны с мнением, будто сегодня «моложе пятидесяти имен нет, есть колебания стиля».

Вопрос имени в текущей поэзии едва ли не самый важный, сложный и спорный. Что под ним понимать? Тех, кто уж точно встанет в будущем на «золотую» книжную полку? А мы этого не знаем.

Мы можем предполагать!

Ну да. И запросто ошибиться. Я вас уверяю, что лет сорок назад казалось, например, что Антокольский – ну уж точно. Вы его много читаете? Или – Луговской? Я ведь упомянул двух настоящих поэтов… Да что там – Мартынова собираются забыть… Впрочем, тут еще посмотрим.

По совести сказать, ни про одного из живущих поэтов с абсолютной гарантией сказать, что они и есть золотой запас, – невозможно. Должно пройти время. Но у каждого из нас есть свой заветный список. Вот я и старался упоминать тех, в ком лично я уверен, причем, как я знаю, в этом мнении не одинок – я ведь привожу имена в качестве примеров, так сказать, «свидетелей» своих мыслей, и хочу, чтоб они были возможно убедительны. Естественно, что у поэтов старших поколений для этого больше оснований. Но я знаю и довольно поэтов сорока-тридцати лет, у которых тоже в будущем неплохой шанс. Не стану перечислять всех, назову нескольких: Тонконогов, Амелин – у меня с его стихами непростые отношения, уж больно много в них умственного рукоделия, но тем не менее; Шульпяков, у которого я, правда, предпочитаю короткие вещи; Алексей Дьячков из Тулы; сравнительно недавно получивший известность костромич Владимир Иванов, который сейчас, по совпадению, живет в Иванове (чтобы не утомлять цитатами, посоветую тем, кто кого-то из упомянутых недостаточно знает, обратиться ну хоть на сайт «Журнального зала»). Могу еще имен пять-семь назвать. За каждым из них стоит не просто некий корпус примечательных стихов, но сложившаяся поэтика. А значит – это поэтические имена. В этом смысле стихотворцы моего поколения могут быть более-менее спокойны, а то в девяностые временами казалось, что за нами уже и нет никого, – знаете, помыслить себя «последним поэтом» очень страшно, и не только Баратынскому. А вот до тридцати… тут и правда проблема. Некоторых я знаю. Кто-то написал удачный, яркий цикл, кто-то – несколько действительно хороших стихотворений. И таких я могу назвать два-три десятка. Но это разовые удачи, пока не получающие продолжения.

Одна из причин, мне кажется, в деградации нашей толстожурнальной культуры, потому что именно «толстяки» создают ту самую цеховую атмосферу взыскательного понимания, без которой плохо литературе и тем паче – молодой. И вот тут я совсем не соглашусь с утверждением Шайтанова, что не надо, мол, молодым уповать на журнальную публикацию, а «настоящий дебют» – книга. Ну, про дебютные книги до журнальных публикаций я даже и спорить не хочу: вся история литературы полна будущих классиков, судорожно скупающих по лавкам и предающих огню свои первые незрелые сборники. А теперь даже и этого не сделать: недавно одна умная молодая собеседница призналась мне, как ей своих двух первых сборников стыдно, а их ведь не сожжешь – помимо бумаги, в Интернете висят… В основе своей неверно опасение Шайтанова, что в журнале, дескать, подборку «искорежат», выхватят пару текстов, обезличат. Что значит – «обезличат»? Представят нехарактерными стихами? Но в том-то и дело, что молодой стихотворец только еще ищет свое – характерное. Попробуйте собрать «нехарактерную» подборку из Кушнера, или из Салимона, или из Гандлевского! Или из совсем молодого, но уже свершившегося Маяковского! На деле в пору становления будущий поэт тычется, пробует те, иные пути. Что-то у него получается – вот это что-то, а часто его и правда бывает всего одна-две вещи, – и выхватывает опытный редактор. И печатает. И для молодого стихотворца это знак: тут я чего-то достиг. Но, разумеется, еще не знак, что свое найдено. Не так давно один относительно молодой автор меня спросил: «Меня время от времени печатает «Арион», а еще… (он назвал другой журнал), но подборки – как из двух разных поэтов. Значит ли, что я еще – несостоявшийся поэт?» Умница, он сам догадался. Я и ответил: «да». Но я надеюсь, что он найдет себя. И каким бы он при этом ни оказался, думаю, найдет и публикатора – журналы-то, к счастью, разные. И публикация в любом из них – важный «барьер», заставляющий прыгнуть выше…

Питает ли личная трагедия поэта?

Может – питать, а может – убить. Но если первое, то это все равно преодоленная трагедия: уже фактом рождения искусства. Любое искусство возможно только на ощущении счастья. Как это у Пастернака: поэзия – это «органическая функция счастья». Только не надо путать счастье с самодовольством, с благодушием.

А как же тогда случай Геннадия Русакова?

Секундочку. Он ведь жив и здоров? Быть может, его великая книга его и спасла. Это и был способ преодоления трагедии: не тем, что сидел писал стихи, а тем, что благодаря стихам вышел из личной трагедии к общечеловеческим истинам.

Да, трагедия может оказаться толчком. Поэту необходимы впечатления, и внешние, и внутренние. Это может быть обостренное счастье, как влюбленность Пастернака, подарившая нам «Сестру мою – жизнь». Но может быть и трагедия. Меня в свое время поразило прозрение Ходасевича по поводу Георгия Иванова. Вот, я найду: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастия. Собственно, только этого и надо ему пожелать». Это написано в 1916-м. Увы, «житейская катастрофа» случилась – большевистский переворот, эмиграция. И поэтом Иванов стал.

И все же ни счастливые, ни трагические встряски не обязательны: жизнь и без того и счастлива, и