Молодой Ленинград 1981 - Владимир Александрович Приходько

к пузатому боку ослика. Там что-то урчало и булькало. Ослик покосился на меня и перестал жевать. Наверное, ему не понравилось, что я подслушиваю.

У повозки было два огромных колеса.

Ослик стоял неподвижно, и девочки кормили его бутербродами. Я встал на обод колеса и взялся руками за деревянные спицы.

— Смотрите, что сейчас будет! — сказал я.

А сам не знал, что сейчас будет.

Наверное, я сделал это потому, что все обращали внимание только на ослика. А на меня с книгой никто не обращал внимания.

Вдруг ослик пошел назад. И я стал поворачиваться вместе с колесом! Я крепко сжал спицы. Все завертелось и стало чужим. Я чувствовал только руки, сжимающие спицы.

— Ой, ой! — закричали.

Когда я три раза перевернулся, я понял, как хорошо быть колесом.

— Тпру, тпррру!

Кто-то больно взял меня за ухо. Я стоял на земле, и все было как во сне, кроме уха. Я видел только серый, бесконечно уходящий вверх фартук грузчика, похожий на трубу.

— Какой класс?

А через двор ко мне бежала Марья Степановна, и тут я испугался.

На уроке родной речи она открыла мою книгу и сказала:

— Сейчас мы по очереди будем читать индийские сказки…

— С выражением?

— С выражением, а Авдотьев пойдет за дверь.

— За что? — спросил я.

— За колесо! — сказала Марья Степановна. — Ты хотел отличиться, а мог умереть.

Я захотел вырвать у нее свою книгу и убежать. Но все, наверное, хотели услышать сказки и ждали этого урока. Все молчали.

— И нечего реветь, — сказала Марья Степановна. — Учись отвечать за свои поступки. Ну, марш за дверь!

Я вышел за дверь. И слушал в щель, как читают мою любимую сказку: «Но однажды ночью Майе приснился страшный сон: привиделось ему, что в Золотую Трипуру проникли раздоры, нищета и зависть…»

Это же была моя сказка, а ее читал без меня чужой голос, словно я был ненужным, а нужна была только моя сказка. И никто сейчас не помнил обо мне, я знал.

А если бы я забрал книгу, все бы думали обо мне, но нехорошо. Пусть уж лучше совсем не думают.

ЛОВУШКА

Ослепительная щель сжалась, стало темно. Я ударился о дверь всем телом, но она не поддалась. Только сверху посыпался песок за шиворот.

— А ну, целуйтесь! — кричит он.

Самые маленькие визжат от восторга по ту сторону двери.

— Ну! — говорит он сквозь дверь с угрозой.

Мы стоим, прижавшись к противоположным стенам, и смотрим на дверь. Последний тончайший лучик исчезает — его глаз медленно, неотвратимо приник к щели, обвыкается с темнотой.

— Пока не поцелуетесь, не выпущу! Что, белобрысый, слабо?

Где-то наверху тоненько поет по радио детский хор. Я смутно вижу ее. Слышу ее всхлипывающее дыхание. Мы играли со всеми в догонялки, и вот нас втолкнули в сарай и заперли.

— Тань…

— А…

Я осторожно протягиваю руки, как в том повторяющемся сне, забыв обо всех за дверью.

И вдруг мои руки загораются во тьме матовым, ослепительным светом.

В приоткрытых дверях стоит дворник Василь Палыч. Его силуэт на деревянной ноге. И в нестерпимой пустой тишине:

— Этта чтааа?!

ИСПЫТАНИЕ

В Североморске прямо за нашим домом начинались сопки. Вершина одной доходила почти до плоского серого неба, из которого возникал и сыпался снег. Вершина была блестящей, отполированной санками. Сначала спуск был пологим, потом крутым, почти отвесным, потом была вмятина, похожая на раковину умывальника, из которой санки выпрыгивали и летели по воздуху, а затем, виляя, мчались по ледяной бугристой тропинке между сугробов и останавливались тычком, вонзившись в какой-нибудь из них.

Я боялся съезжать на санках.

Один раз я съехал с приятелями. И ничего не чувствовал от страха. Сначала санки ползли тяжело, с хрустом проваливаясь в полированный снег, а мы перебирали ногами. Санки тронулись, поплыли сами собой, мы задрали ноги повыше, мне захотелось остановить нарастающее движение, но санки ринулись, стали падать, душа во мне оцепенела и съежилась, я перестал себя чувствовать, а очнулся только, когда они замедляли движение. Воздух теплел, становился ощутимым, знакомым. И наконец, все остановилось, пришло на свои вечные места — сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Когда мы мчались, все это растворилось в обморочной тьме, а теперь робко обнаружилось.

— Вставай, чего расселся! — закричали мне, выдернули из-под меня санки.

Я, еще не понимая себя, снова пошел на гору. Санки неслись мимо одни за другими. Там сидели ребята и поменьше меня.

— С дороги, куриные ноги! — кричали в санках.

Я постоял на вершине горы, но не мог себя пересилить.

И вдруг понял, что не нужно пересиливать. Не нужно слепо делать, как все.

Я увидел картонку и, поначалу краснея от смущения, примостился на ней. Перебирая ногами, поехал вниз.

Я понимал, что невыгодно выделяюсь, но так мне нравилось, а на санках нисколько.

Картонка не спешила.

Наверное, тогда я начал осознавать, что я из тех русских, которые не любят быстрой езды. То есть украинец.

Я чувствовал себя прекрасно, видел сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Главное, ничего не исчезало. Лишь медленно поворачивалось ко мне скрытыми до этого сторонами.

Санки, мелькая, улетали вниз. В санках визжали, блеяли, ухали, иногда санки опрокидывались… И пусть себе обгоняют!

ИНОГДА

Иногда всякое действие, движение, тем более поступок кажутся мне злом. Ведь всякое действие порождает видимые и невидимые последствия. Невидимое проступает, проявляется много позже.

И неподвижность, бездействие не кажется мне добром.

Мне нравятся скрытые, не уловимые глазом движения растущих деревьев, в них слита причина и следствие. Самый красивый танец, самое прекрасное объятие — разветвление дерева — невидимы.

Виден только памятник этому движению.

НЕБО

Издалека может показаться, что небо начинается прямо от земли. Но доходишь до этого места и видишь — небо над головой.

Досадна эта разграниченность, невозможность свободного перехода из одного состояния в иное.

Высоко в горах небо ближе, и это видно по облакам.

Но когда летишь в самолете, облака внизу, а небо все равно наверху. Абсолютное и радостное спокойствие, безжалостно-нежная синь с ледовитым свечением по краям. НЕБО.

Не существующее, а настолько реально!

РАКИ

Отец приехал из командировки и привез раков. Он вывалил их из портфеля в таз. И они со скрежетом копошились, налезали друг на друга. Для человека, никогда не видевшего раков, наверное, жуткое зрелище!

Я трогал пальцем их колючие мордочки, поднимал за усы. Раки щелкали хвостами, и я невольно ронял их.

Опрокинутые раки вызывали у меня