Владимир Бушин - Живые и мертвые классики

Ознакомительный фрагмент

В.Кожемяко согласно-одобрительно пересказывает такое место из статьи Кожинова: «Дух революционизма еще был силен в обществе и заставлял, скажем, такого записного «гуманиста», как Корней Чуковский, писать Сталину письмо с предложением создать специальные лагеря для малолетних, куда надо бы отправлять школьников даже за шалости в классе. Вот вам реальность времени!» Да, было такое письмо с предложением «провести тщательную чистку каждой школы», чтобы «избавиться от заразы — от социально опасных детей» посредством «возможно большего» количества «трудколоний с суровым военным режимом». Во главе колоний или лагерей с обязательным земледельческим трудом детолюбивый автор «Мойдодыра» предлагал поставить почему-то не агрономов или пионервожатых, а военных. Естественно, что «для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство» во главе, надо полагать, с Бармалеем. Как бы оно называлось? Естественно, Главное управление лагерей для школьников — ГУЛАШ. Письмо было подписано: «С глубоким почтением писатель К.Чуковский». Кожинов писал об этом письме, как о чрезвычайно характерном для «атмосферы времени»: «сравнительно недавно произошла революция и беспощадность была, как говорится, в крови у многих». Но так ли это? Какое отношение, Виктор Стефанович, к революции и ее духу хоть когда-нибудь имел Чуковский? Тот самый, о котором Ленин писал после революции 1905 года: «В наши дни лягание марксизма есть непременное условие популярности в демократических кругах общества. Пример — Чуковский». И дальше: «Чуковские думают, что раз этот (революционный) лагерь оттеснен, придавлен, загнан в подполье, значит, «исчезла гегемония»… Потресовы, Базаровы и проч. — для нас чужие люди, не менее чужие, чем Чуковские». Тут, конечно, невольно приходит мысль: как же при всем этом Корней Иванович не поперхнулся, когда ему вручали ордена Ленина, а потом — Ленинскую премию? Или они тоже не пахнут?.. Но дело сейчас не в этом. Важнее то обстоятельство, что письмо Сталину была написано в мае 1943 года, когда Чуковский возвратился из Ташкента, куда драпанул страшной осенью 41-го, и опять стал жить-поживать да стишки сочинять на роскошной даче в Переделкино, бесплатно построенной ему, Пастернаку и другим писателям по указанию Сталина. В ту пору прошло после Октября уже 26 лет, а самому Чуковскому шел седьмой десяток, и если он был чужим революции даже в молодости, то откуда бы взяться «духу революционизма», жестокости, именно им рожденной, теперь и в такое время? Борис Пастернак тогда писал:

Все нынешней весной особое.Живее воробьев шумиха…Я даже выразить не пробую,Как на душе светло и тихо…

Такова была переделкинская атмосфера 1943–1944 годов. Поэтому Кожинов был не прав, сваливая бармалейское письмо Чуковского на революцию и на атмосферу времени. Оно — проявление индивидуальной природы и духовной атмосферы классика детской литературы. Они были чрезвычайно своеобразны и переменчивы, его атмосфера и натура. Взять хотя бы такой пример, оставаясь в круге тех же лиц. 21 апреля 1936 года Чуковский и Пастернак были гостями съезда комсомола и сидели в одном из передних рядов Большого кремлевского дворца. На другой день 53-летний классик зафиксировал в своем дневнике такое восхищение увиденным на съезде Сталиным, что по искренности и пронзительности это можно сравнить в русской литературе разве только с восторгом 19-летнего корнета Николиньки Ростова из «Войны и мира» при виде царя Александра. Помните?

«Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов и Николай ясно, до всех подробностей рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе… Увидев его улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем-нибудь любовь к своему государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать… «Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! — думал Ростов. — Я бы умер от счастия…»

Чуковский: «Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН (Так в тексте. — В.Б.) стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я — ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Право, и не знаешь, кому тут отдать пальму первенства — юному корнету или старому классику. Пожалуй, оба могли умереть от счастья… И после этого нам говорят, будто Пастернак, Мандельштам или Ахматова слагали оды Сталину по принуждению или по необходимости!

Но вот прошло время, и 2 декабря 1967 года Чуковский записывает в том же дневнике: «Очевидно каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма»»… Предположение совершенно нелепое. Да и книга Сталина называлась не «Основы», «Вопросы ленинизма». Но читаем дальше: «У нас в Переделкине в моей усадьбе (мог бы уточнить: «предоставленной Сталиным». — В.Б.) стояли солдаты. Потом они ушли на фронт (мог бы добавить: «… а я рванул в Ташкент». — В.Б.) и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, — эти священные творения нашего Мао». Стоп! 24 года? Это значит, что тайную ночную расправу над «бездарными книгами» Бармалей совершил в том самом 1943 году, когда с глубоким почтением писал письмо дорогому Иосифу Виссарионовичу с предложением создать ГУЛАШ. Не исключено, что даже в один день: утром — письмо, ночью — расправа. Вот какая это было сложная натура. И не случайно, что именно Чуковский приютил в свое время на своей даче Солженицына, божью тварь с еще более сложной натурой… О Чуковском стоит еще добавить, что мало кто из советских писателей получил от власти, в частности, при посредстве Сталина столько, сколько он — от предоставленной ему, ленинградцу, отличной квартиры в знаменитом тогда только что возведенном «корпусе А» в начале главной столичной улицы Горького и огромной дачи до немыслимых тиражей, орденов, премий. Получая все это от щедрой власти, он забыл, как проклинал свою жизнь до революции: «Уничтожил бы с радостью это время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность… Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я — еврей? русский? украинец?) — был самым бесцельным непростым человеком на земле…»

Большую роль в жизни Вадима Кожинова сыграла уже упомянутая встреча с М.М.Бахтиным, который был на 35 лет старше его. «Он в каком-то смысле передал мне идейную эстафету русской традиции», — уверял Кожинов. Допустим, так. Но тут нельзя не вспомнить, что «в разгар хрущевского правления» у Кожинова, как уже отмечалось, был весьма прискорбный период «радикальнейшего «диссидентства», в чем он не раз признавался: «Я безоговорочно «отрицал» все то, что совершалось в России с 1917 года». Все!.. Ему тогда уже перевалило за тридцать, — возраст, казалось бы, уж полной зрелости. Как он замечает, сие «отрицание» тоже явилось результатом бесед с М.М.Бахтиным. Видимо, этими беседами объясняется многое, в частности, хотя бы тот, например, факт, что критик брал в кавычки слова «враги народа», «кулаки», «бедняки» или писал «так называемые кулаки», или давал такое пояснение: бедняков перед коллективизацией не было, а были лентяи: «Поскольку в период нэпа каждый крестьянин мог получить достаточный земельный надел, «бедняками» к концу 1920-х годов оказались в значительной мере те, кто не были склонны к упорному труду и питали ненависть к «крепким» хозяевам». Такой взгляд давно известен, его можно было позаимствовать не только у Бахтина, а хотя бы и у самих кулаков. Но согласуется ли это все с «эстафетой русской традиции»?