«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

мечтателем; я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание ему известной книге».

Это запись для себя, и сомневаться в ее полной искренности не приходится. Тем существеннее, что снова и снова Печорин воспринимает свою жизнь поделенной надвое (на этот раз — на мечтательную и действительную), причем результат одинаковый: лучшие силы души потрачены впустую, осталась одна усталость. Есть существенное отличие. В исповедях 1 и 2 Печорин предстает жертвой обстоятельств; теперь не отмечается никакой внешней силы — изматывающая силы рефлексия зарождается в герое одновременно с рождением мысли. Обрисовывая тип Печорина (героя времени!), Лермонтов мыслит диалектически, показывая взаимодействие личного и общественного.

А еще к исповедям можно приравнять целый ряд записей. В своем журнале Печорин постоянно отмечает, что он раз за разом попадает в положение вершителя судьбы других людей. Ему такая роль не нравится, но осознание случившегося приходит задним числом, ничего изменить он не может. Так в «Тамани»: «Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!» Так и в «Княжне Мери»: «Я шел медленно; мне было грустно… Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов — или в сотрудники поставщику повестей, например, для “Библиотеки для чтения”?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..» И, наконец, в ночь перед дуэлью, самое пронзительное признание: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться».

Достоверны ли исповеди Печорина? Вот утверждение «за». Печорин не угадал высокого «назначения и не сваливает вину за это на время и общество, хотя основания для этого есть и он сам говорит о влиянии на него света, недоверии к нему с самого детства, обо всем, что извратило его характер и чувства. <…> Но некие общие представления о “назначении высоком” ему присущи. Прежде всего, жизнь для Печорина — действие и борьба»313. «Печорин органически не выносит покоя как человек действенной идеи… Стремление Печорина к борьбе и опасностям — …нарочно для себя вызываемые “бури”» (c. 17–18). Еще: Лермонтов «не сглаживает противоречий в Печорине, но, с бесстрашной прямотой доводя до предела каждую из сторон противоречия, добивается наибольшей остроты в их столкновении. Он не замалчивает ничего в переживаниях Печорина, — от обнаженного с поразительной прямотой бесчеловечного эгоизма до великодушных гуманистических движений натуры, от издевательской игры чужими сердцами до беззаветных, всезахватывающих порывов чувств»314.

Вот утверждение «против»: «Даже наедине с дневником Печорин, образно говоря, не снимает маски, а только прикрывает ее. Напускные цинизм и бравада проникают даже в его журнал, не всегда и не во всем дающий истинное представление о подлинном, естественном моральном самочувствии героев романа»315.

Сошлюсь еще на одну запись, которая беспощадна по отношению героя к себе. Печорин признается, что лгал в разговоре с Грушницким, чтобы побесить хвастуна, и обобщает: «У меня врожденная страсть противоречить… Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело “зависть”, потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно».

Все-таки больше оснований согласиться с мнением офицера-литератора, опубликовавшего журнал Печорина: «я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки». Но даже вокруг таких вроде бы основательно аргументированных мнений на уровне констатаций возникает разнобой оценок. (Только жанровое обозначение «роман» встретило удивительно прочное одобрение). А надобно проникнуть внутрь, констатацию заменить анализом.

Д. С. Мережковский рассудил, что главная ошибка Печорина «заключается в том, что он считает отрезанную половину окончательно погибшею, тогда как обе половины одинаково живы метафизически, и лишь эмпирически одна половина подавила другую»316. Хочу поддержать и развить это наблюдение, предложив не научную, а воображаемую гипотезу, для ясности.

Есть популярное латинское выражение tabula rasa (изначально означавшее гладкую дощечку, покрытую воском, заготовку для письма, или «чистый лист»). А вот представим (сугубо для личного пользования), что в нашем мозгу изначально отведен участочек, подобный «чистому листу», предназначенный для того, чтобы жизнь делала здесь свои зарубки. «Чистый лист» сознания непременно двусторонний (или захватывает сообщающиеся звенья обоих полушарий). Двусторонний — потому что сознание не однородно. Константину Батюшкову принадлежит мудрый афоризм: «О память сердца! Ты сильней / Рассудка памяти печальной». Рассудок и сердце и делают