День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник

ваш — Распутин

Возле рая ожидает вас.

Там апостол Петр,

А может — Павел,

Спросит: «От каких забот ослаб?»

Как ты, государь,

Россией правил,

Честно ли работал, божий раб?)

Все стоит мужик у старой ели,

Черный,

В паутинной канители,

Шепчет про себя:

— Мое не трожь. —

Точит нож. Видавший сердце нож.

А кругом

В подснежниках поляна,

На ветвях качается капель.

Шаль из серебристого тумана

Медленно развязывает ель.

Молится мужик у старой ели:

— Чтоб они не пили,

Чтоб не ели,

Чтоб на перекладине висели,

Не пущу комбед на свой порог.

До чужого жадных,

Безлошадных,

Господи, скрути в бараний рог.

Жил я завсегда

В довольстве, вольно,

С хлебом-мясом, первый на селе.

Четвертная, словно колокольня,

Голубела на моем столе.

А теперь от голытьбы указка:

Хлеб — Москве,

Не то разор, тюрьма...

Ворон.

Потаенный скит, как сказка,

У телеги — добрый конь-савраска,

С золотым овсом на нем сума.

Лед стреляет на реке из пушки,

На последней

Снеговой подушке

Умирает в ельнике зима.

Снес мужик военное железо:

Остры сабли,

Двадцать два обреза,

Тихо, тайно в божьи терема.

Как ему велела молодая,

Мягкая, —

По телу не святая, —

Ночью богородица сама.

А потом —

На хуторок, к старушке,

Самогона хохломские кружки

Пил, продрогший выше всяких мер.

И скорей в гумно,

Где ждал усатый

Беспогонный, стройный, староватый,

Злой немногословный офицер.

2

Вечер.

Вышел месяц на работу

Перед воскресением в субботу,

Остренький,

Веселый,

Молодой.

Шел он, шел по темно-темно-синему

По пути весеннему, гусиному

И остановился над водой.

По реке лесной, былинной —

Керженцу

Не живется, старого приверженцу,

Чем не хороша ему река?

Потянуло мужика квадратного

От жены

И от хозяйства ладного,

В банду потянуло мужика.

Следом ночь — уездная, совиная,

Гулевая, ножевая, винная,

Ночь, не занимающая зла.

Ходит банда тропами окольными

С саблями,

Обрезами

И кольями,

Дует ветер, и летит зола.

Предчека вернулся в куртке кожаной,

На облаве трижды омоложенный

Речкою

Рассветной, ключевой.

У сосны он принял пулю первую,

Переждал стрельбу обрезов нервную

И вошел спокойно

В мелкий бой.

Он не за свое раненье хмурится,—

Военком упал на узкой улице,

В спину нож влетел по рукоять.

Кольт его подвел

Своей осечкою...

В изголовье с восковою свечкою

Всё из сердца

Выплакала мать...

Выползали из хором лабазники:

— Ножики в ходу,

Наступят праздники,

Нынче в полный рост идет грабеж.

У чекистов —

Красные поминки,

Коммунист в гробу, как на картинке,

Лучше этой смерти не найдешь... —

И таился

У купца за банею,

В хлеве, рядом с тушею кабаньею,

Где стоял

Густой гусиный крик, —

О ноже булатном,

Невозвратном,

Сокрушался в трезвости мужик.

Только выйдет месяц на работу,

Шасть мужик

В деревню, по болоту,

У него погромче есть дела.

В голове совсем другая дума:

Сжечь, как протопопа Аввакума, —

Будет подходяще для села.

Ни картинки Ленина,

Ни следа.

Ничего не будет от комбеда...

А кругом —

Вишневая пороша,

Облака уходят на Кавказ.

Что ж, сойдемся, господин хороший,

Глаз за глаз.

И шуршит чекист бумагой белою,

Взгляд —

Как два взведенные курка.

Приговор подписывает левою,

Правая

Прострелена рука.

1966-1967

ВЛАДИМИР ИВАНОВ

ДОМИК ПЕТРА

Прораб у Домика Петра

Исполнен мрачных размышлений:

— Была ужасная пора

Борьбы за качество строений.

Спина заныла, страх в глазах

При встрече с этакой старинкой.

В те времена, увы и ах,

За брак дубасили дубинкой!

ВЛАДИМИР АЛЕКСЕЕВ

РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШАГ

Моя любовь тебе недорога.

Ты все язвишь: «Ты жалок и смешон!»

Меня в штыки встречаешь, как врага,

И, как дворнягу, вечно гонишь вон.

Вот и сейчас, как соль на раны мне,

Свои остроты сыплешь без конца.

А я терплю, хотя душа в огне,

И от обиды нет на мне лица.

Ты подняла в добрейшем из сердец

Губительную бурю!

Ну и пусть!

Довольно унижаться!

Все!

Конец!

Я у-хо-жу!

Да, я пойду!..

Пройдусь!

ОЛЕГ ТАРУТИН

* * *

После смерти фараоновой

становилось благовонно —

как героя обожженного,

бинтовали фараона.

От макушки до конечностей.

И такой,

            лишенный вида,

с гарантированной вечностью

отплывал он в пирамиду.

В сундуке скучала мумия

век, и два,

               и даже тридцать...

Ни минуты бы не думая,

предпочел я раствориться!

Подкормить собой растение —

хоть осину, хоть березу,

чахлым травам дать цветение —

пусть потом их сгложут козы.

Эти козы будут доены,

молоко возляжет в кринки...

Будет жизнь моя усвоена —

стану я частицей Зинки

или Ваньки...

И завертится!

Где конец, а где начало?

...Можно ль так бинтам

                                 довериться?

Вот стою я