Р. В. Иванов-Разумник - Творчество и критика

Так услаждает нас автор чистым и глубоким искусством, не запачканным повседневностью и современностью: поэма являет собою пример и образец того искусства (чистейшей воды), которому должен верно служить поэт, поклоняясь вечному, а не временному, что бы не творилось вокруг. Старый мир рушится, новый рождается в муках десятилетий; А. Блок, Андрей Белый, Клюев, Есенин откликаются потрясенной душой на глухие подземные раскаты, — какое падение! какая профанация искусства! И утешительно видеть пример верности и искусству, и себе: в годы мировой бури поэт твердою рукою живописует нам, как Дух Лесов сидит «верхом на огненном слоне» и предается невинному развлечению:

То благосклонен, то суров,За хвост он треплет рыжих львов.

Обидно было бы за поэта, если бы эти образы чистого искусства таили в себе иносказание, если бы «огненный слон» вдруг оказался, например, символом революции, а «рыжие львы»-политическими партиями. Но мы можем быть спокойны: прошлое Н. Гумилева является ручательством за его литературное настоящее и будущее. Десятилетием раньше, в годы первой русской революции, этот начинавший тогда поэт, верный сладостной мечте, рассказывал в книжке стихов «Романтические цветы» все о том же, о том, как

Далеко, далеко, на озере ЧадИзысканный бродит жираф.

Этот «изысканный жираф»-поистине скмволичен, он просовывает шею из-за каждой страницы стихов Н. Гумилева. Мы можем быть спокойны: искусство стоит на высоте. Пусть мировые катастрофы потрясают человечество, пусть земля рушится от подземных ударов: по садам российской словесности разгуливают павианы, рогатые кошки, и, вытянув длинную шею, размеренным шагом «изысканный бродит жираф».

1918.

XII. «ТРИ БОГАТЫРЯ»

Золотой век новой русской поэзии подходит к концу; мы теперь вступаем в «барокко» века серебряного. Середина золотого-девятисотые годы; ряд мощных и острых дарований, яркие личности, глубокие верования: изощренная, но не самодовлеющая техника. И теперь еще «старшие богатыри» с нами-ушел один Блок; этот «один» был целой эпохой. Правда, иные из старших уже впали в литературное детство, иные заживо «поэтически» умерли; но в оставшихся-подлинные вершины русской поэзии и в наши дни.

«В десятых» годах стала понемногу появляться талантливая молодежь, овладевшая изощренной техникой и еще более заострившая ее. Много интересных талантов-и ни одного проблеска гениальности; великолепные формальные достижения- и часто ничего за душой. Начался серебряный век поэзии. Футуризм был здоровым протестом против этого серебра, к тому же часто и «аплике». Но больших талантов- за исключением двух-футуризм в поэзии не дал, начала нового золотого века не положил. Теперь, говорю я, мы в истоках века серебряного, в конце золотого.

И это-не в суд и не во осуждение; просто таков факт. К тому же-молодежь появляется преталантливая, жаловаться на оскудение нельзя. А что за душой часто ничего нет-так и то сказать: зачем «душа», если есть острые ассонансы?

Но сейчас я собираюсь как раз говорить о «душе», а не об ассонансах, о золотом веке, а не о серебряном. Только что прочел я и прослушал три новых больших поэмы «старших богатырей»-и весь под впечатлением радостного чувства приобщения к ключам подлинного, неумирающего искусства. Подлинного и большого, всеоружие техники соединяющего с глубокими внутренними достижениями.

Первая радость-поистине нечаянная: поэма Влад. Гиппиуса «Лик человеческий». Вот уж подлинно: сидел человек сиднем (так казалось) тридцать лет и три года (как в былине сказывается не только про Илью, но и про Добрыню Никитича) — и вдруг написал громадную эпическую поэму «песен в двадцать пять», современнейшую, напряженную, захватывающую.

Что знает о поэте Влад. Гиппиусе «широкая читающая публика»? Писал он много, печатал мало-и то под разными псевдонимами (Вл. Бестужев и др.); вместе с Александром Добролюбовым-родоначальник декадентства, вскоре осознавший себя твердо на враждебных декадентству путях символизма. С 1893 года написано им восемь книг стихов-и сведениями этими не мешает поделиться не только с «широкой публикой», но и со специалистами.

Восемь этих книг составляют трилогию. Первая часть-«Скиталец по земле», в двух томах. Том первый-«Отречение», стихи 1893–1896 гг., напечатаны (не полностью) тогда же под заглавием «Песни». Том второй, тоже напечатанный, «Возвращение», стихи 1896–1906 гг. Вторая часть трилогии-«На семи путях»; из четырех томов этой части напечатан только первый-«Ночь в звездах», стихи 1907–1912 гг.; не появлялись в печати три остальных тома-«Затмение звезд» (1912–1913 гг.), «Звезды днем» (1913–1914 гг.), «Радуга в ночи» (1912–1918 гг.). Третья часть трилогии-«Инок», в двух томах: напечатано «Томление духа» (1912–1916 гг.) и осталось в рукописи «Всенощное бдение» (1917–1920 гг.).

Нарочно привожу этот сухой формуляр, чтобы видно было, что не сиднем сидел поэт свои тридцать лет (с 1893 года!); но именно от него, поэта остро лирического, никто не ждал осуществления эпической поэмы-и какого размаха! Правда, все поэты молча таят в себе пушкинское:

…Тогда-то я начну писатьПоэму песен в двадцать пять…

Но каюсь: с недоверием подходили мы, слушавшие, к этой неожиданной громадной эпической поэме, с ее певуче-старомодным пятистопным ямбом и шестистрочными строфами… И после первой же песни почувствовали силу и размах, глубину и свободу. О всеоружии техники не говорю: свободные рифмы (намеренно перебиваемые простейшими, глагольными), остро ломающийся размер (иногда хореический среди ямба), прихотливо играющая цезура-обо всем этом подробно расскажут когда-нибудь специалисты формального метода. Но внешняя сила соответствует здесь силе внутренней, о которой «формалистам» судить не дано.

Поэма-широкого размаха; автобиографическая линия ее-только внешний прием. И если вся третья песня посвящена обрисовке «друга»-Александра Добролюбова, то сущность ее глубже: огненное крещение в символизм. Четвертая песня, посвященная деревне, в сущности говорит о России. Дальше-глубже и шире: автобиографическая нить к седьмой-восьмой песне переходит в общечеловеческую, личная в историческую: чорт по Европе гуляет-от эпохи Крестовых походов и до последнего рубежа новой истории. В следующих песнях философия истории переходит в философию религии-в действенную борьбу с аскетическим, монашеским взятием христианства. В действенную борьбу- ибо вся жизнь для поэта есть «подвиг страстный»-недаром таково заглавие одной части поэмы.

Элическая, философская, символическая поэма-ее не хватало в истории нашего символизма. Огненное «Возмездие» Блока — осталось незавершенным; «Младенчество» Вяч. Иванова едва начато; из задуманных «Трех свиданий» Андреем Белым написано пока лишь «Первое свидание». И законченная, цельная «поэма песен в двадцать пять» Влад. Гиппиуса заполняет свободное место, а самого его, мало кому известного лирического поэта, ставит в первые ряды старших поэтов символизма.

О поэме этой будут, конечно, еще написаны не строки, но страницы; я же в этих строках хотел только поделиться «нечаянной радостью» с теми, для кого появление нового большого явления в искусстве-подлинная радость.

Теперь несколько строк, о другой радости-уже не нечаянной: о новой небольшой поэме Н. Клюева «Четвертый Рим». Неожиданного в ней нет ничего для знакомых с последними годами творчества этого поэта, с теми его стихами, которые собраны в книге «Львиный хлеб»; сознавший свою силу Илья Муромец размахивается в последних своих стихах и бьет, как в былинах, «по чем попадя». Впрочем, Илья по силе (сила-громадная!), он скорее Алеша Попович по хитрости: раньше пробовал рядиться он «в платье варяжское», да скоро увидел, что сила его-в своем, исконном, и не без лукавства сильно ударил по этой струне своего творчества. И силу свою-осознал:

Зырянин с душой нумидийской —Я родной, мужицкий поэт…

«Я-Кит Напевов, у небосклона моря играют моим хвостом»… Силу свою он осознал, он знает, в чем и где она; взяв эпиграфом строки Сергея Есенина: «А теперь хожу в цилиндре и в лаковых башмаках», он обрушивается на эти символические башмаки и цилиндр… Нет, не лаковые башмаки в пору ему, говорящему о себе: «Это я плясал перед царским троном в крылатой поддевке и злых сапогах»… И не хочет он «прикрывать цилиндром лесного чорта рога»…

Не хочу быть знаменитым поэтомВ цилиндре и лаковых башмаках!Предстану миру в песню одетымС медвежьим солнцем в зрачках…

И песня эта-для него сила, действенная; не Сталь победит мир (нет-«…сядет Ворон на череп Стали»!), а духовный взрыв приведет к «Четвертому Риму»; в силу «стальных машин, где дышит интеграл», не верит «мужицкий поэт» так же, как не верил в нее и поэт национальный. Но победа-будет, и духовным предтечей ее осознает себя поэт. «И сойду я с певчей кобылы, кунак в предвечном ауле»…