Виссарион Белинский - Римские элегии

Если бы эта картина, вместо глубокого, но спокойного восторга, тихого и светлого созерцания, произвела в ком-нибудь нечистое и буйное упоение, – повторяем: в этом был бы виноват не Гомер. Пьяный мужик будет плясать и под «Requiem»[5] Моцарта и под симфонию Бетховена, которым посвященные внимают с благоговейным восторгом. Посему мы думаем, что строгие моралисты, указывающие на подобные места в поэзии с воплями на безнравственность, этим самым обнаруживают только грубую, животно-чувственную натуру, на которую всякая нагота действует раздражительно. И потому, понимая, как следует понимать этих почтенных господ, оставим их в покое ворчать на опасного для них демона соблазна, – а сами, под эгидою мудрой русской поговорки: к чистому нечистое не пристанет, воскликнем вместе с великим Гете, к которому нам уже давно бы пора обратиться:

Любящим нам подобает смирение; каждому богуМы в тишине поклоняемся, свято всегда исполняяЗаповедь римских владык. Нам доступны кумирыВсех народов, хотя б из базальта грубо и резкоИх изваял египтянин иль грек утонченный изящно,Мягко и нежно из белого мрамора создал; обителиНаши отверсты всегда и для всех. Одну лишь особенноЧествуем, любим, одной предпочтительно служим богине:Ей наши заветные жертвы, наш ладан и мирро!С нею что встреча – то праздник, где гости – веселье и шалость!{20}

После всего сказанного, надеемся, никто не удивится, что мы не видим ничего странного в мысли молодого немецкого поэта{21} записывать свои мимолетные ощущения гекзаметрами, на манер древних, прикидываться в своих элегиях каким-то греком. Всякому возрасту свои радости и свои горести, свои наслаждения и свои лишения: это закон хранительного и любящего промысла. Отвратителен молодящийся старичок, но не лучше его и юноша, который корчит из себя старца: всему свое время и свое место; все благо, и велико, и разумно – в свое время и на своем месте:

Все чередой идет определенной,Всему пора, всему свой миг;Смешон и ветреный старик,Смешон и юноша степенный…Пока живется нам, живи;Гуляй в мое воспоминанье;Усердствуй Вакху и любвиИ черни презирай роптанье:Она не ведает, что дружно можно житьС Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом,Что ум высокий можно скрытьБезумной шалости под легким покрывалом{22}.

Рыцарская платоническая любовь может вспыхнуть и в душе двенадцатилетнего отрока; и это чувство будет в нем прекрасно, хотя и не действительно. Пусть он пламенеет священным огнем и вздыхает тайком про себя: со временем он сам будет смеяться над своим чувством, но оно все-таки спасет его от многого дурного и разовьет в его душе много благих семян. Но как ни прекрасно такое чувство, оно в богатой натуре не погасит потребности другого, более соответствующего возрасту чувства. В лета юности крайности легко сходятся, и молодое сердце нередко в одно и то же мгновение питает противоположные стремления: пламенная вера идет об руку с холодным сомнением, идеальные порывы сменяются увлечением земных страстей. В первой молодости человеку всего сроднее та любовь, которая, не пуская в сердце глубоких корней, любит перелетать от предмета к предмету, которая вспыхивает от каприза, разгорается от препятствия и погасает от удовлетворения. Много жизни, много радостей в золотом бокале юности, – и благо тому, кто не осушал его до самого дна, кто не ведал тоски пресыщения!{23} Много счастия, много восторгов в любви безумной юности, – и лишь бы ее бурные упоения, ее младые шалости не были животны и грубы, но умерялись, облагораживались и просветлялись эстетическим чувством, напутствовались харитами, – они будут и безгрешны и нравственны. Такая любовь в натуре глубокой, в душе благодатной не может быть утехою целой жизни, но всегда бывает необходимою данью возраста и – у одного раньше, у другого позже – уступает место чувству более духовному, более высокому. Но этот возраст соответствует греческому периоду жизни человечества и есть необходимый, великий момент развития, хотя он и должен уступить место еще высшему моменту. Юность выше младенчества, возмужалость выше юности; но из этого не следует, чтоб человек не жил, а только прозябал до возмужалости. И младенчество и юность суть великие моменты развития; каждый из них – сам себе цель и полон разумности и поэзии. Как в эллинской жизни отношения полов облагороживались и освящались идеею красоты и грации, так и в юности человека самое мимолетное чувство и все наслаждения любви должны быть эстетичны, чтоб не быть безнравственными. Разврат состоит в животной чувственности, в которой уже не может быть никакой поэзии, потому что в поэзию могут входить только разумные элементы жизни, а в том нет разумности, что унижает человека до животного.

Любовь первой юности, любовь эллинская, артистическая – основный элемент «Римских элегий» Гете. Молодой поэт посетил классическую почву Рима; душа его вольно раскинулась под яхонтовым небом юга, в тени олив и лавров, среди памятников древнего искусства. Там люди похожи на изящные статуи, там женщины напоминают черты Венеры Медичейской. Ленивая, сладострастная, созерцательная жизнь, проникнутая чувством изящного, там вполне соответствует идеалу художника. Гете бросился в эту жизнь со всем забвением, со всем упоением поэта; дни свои посвящал он учению, ночи – любви, как он сам говорит в этой прекрасной элегии:

Весело, славно живу я здесь на классической почве;Утро проходит в занятьях: читая творения древних,Ум постигает ясней век и людей современных;Ночь посвящаю богу любви: пусть вполовинуБуду я только учен, – да за это блажен я трикраты!Впрочем, учиться могу я и тут, как везде, созерцаяФормы живые лучшего в мире созданья; в ту поруГлазом смотрю осязающим, зрящей рукой осязаюТайну искусства, мрамор и краски вполне изучая{24}.

Кто не разделит этого пламенного одушевления, этого артистического восторга художника, с каким он видит себя на родной ему почве классической страны!

О, как мне весело в Риме, если я вспомню, когдаБремя туманного, серого неба на мне тяготело,Вспомню то время, когда пасмурный северный деньДушу томил, предо мною бледный покров расстилая;Беден, гол и бесцветен мир мне казался, – и я,Вечно ничем не довольный, сам о себе размышляя,Грустно в путь безотрадный взоры мои устремлял.Ныне счастливца главу окружает эфир животворный!Феба веленьем послушны мне формы и краски; с небесНегою веет, и тихо в ночи светозарной льютсяМягкие, сладкие песни. Луч италийской луныСветит мне ярче полярного солнца – и бедному смертному,Мне, жребий достался чудесный!..{25}

Да, обвеянный гением классической древности, где и природа, и люди, и памятники искусств, – все говорило ему о богах Греции, о ее роскошно поэтической жизни, – Гете должен был сделаться на то время если не греком, то умным скифом Анахарсисом, в чужой земле обретшим свою родину{26}. Период жизни, который он переживал, артистическая настроенность духа, – все соответствовало в нем духу эллинской жизни. И как идет гекзаметр к его элегиям, дышащим юностию, спокойствием, наивностию и грациею! Сколько пластицизма в его стихе, какая рельефность и выпуклость в его образах! Забываете, что он немец и почти современник ваш, забываете, как и он забыл это, принявши капитолийскую гору за Олимп и думая видеть себя приведенным Гебою в чертоги Зевеса.

Подобно антологическим стихотворениям древних, каждая элегия Гете схватывает какое-нибудь мимолетное ощущение, идею, случай и замыкает их в образ, полный грации, пленяющий неожиданным, остроумным и в то же время простодушным оборотом мысли. Вот два примера:

Друг, когда говоришь, что в детстве ты людям не нравилась,Или что мать не любила тебя, что тихо, однаТы вырастала и поздно сама развилася, – охотноВерю тебе; приятно, сладко подумать, что тыМалым ребенком еще от других отличалась. Подруга!Участь твоя, что цветок виноградный: чужды емуНежные формы и яркие краски; но грозды созрели —Боги и люди мгновенно ими венчают себя{27}.

В III-ей элегии вот как оправдывает он поспешность, с которою предалась ему его милая;

Друг, не кайся ты в том, что мне предалася так скоро;Верь мне, не дерзко, не низко думаю я о тебе:Стрелы Эрота бывают различного свойства: иныеДействуют медленным ядом; тяжко и долго от нихНоют сердечные язвы; другие – в мгновение ока,Быстро парящею силой кровь обращают в огонь:Некогда, в век героизма, когда еще боги любили,Взгляду следило желанье, желанью восторги – и, друг!Думаешь, долго богиня любви размышляла, случайноВ роще увидев Анхиза! И только замедли лунаВ ночь разбудить поцелуем Юпитера дивного сына,Верь мне, мгновенно б Аврора в объятья его приняла.Геро, взглянув на Леандра, смутилась, и страстный любовникВ ночь, по волнам Геллеспонта, уже на свидание плыл.Сильвия Рея едва показалась на береге Тибра,Тотчас воинственный бог страстью ее оковал;Грудью одною вспоила волчица великого РимаРодоначальников славных, Марсовых двух сыновей!

«Римские элегии» Гете явно есть то, что у нас в прошлом веке называлось легкою поэзиею, а теперь получило название антологической поэзии. Название это произошло от сборника мелких произведений греческой поэзии, или эпиграмм. Вот как характеризует Батюшков древнюю эпиграмму: