Виссарион Белинский - <Стихотворения Полежаева>

В этом дифирамбе выражено объяснение ранней гибели его таланта… Он известен был под названием «Ренегата», и по множеству мест цинически-бесстыдных и безумно-вдохновенных не мог быть напечатан вполне. Азия – колыбель младенческого человечества и как элемент не могла не войти и в жизнь возмужавшего и одухотворившегося европейца, но как элемент – не больше: исключительное же ее обожание – смерть души и тела, позор и гибель при жизни и за могилою… Полежаев жил в Азии, а Европа только на мгновение шевелила его душою: удивительно ли, что он —

Не расцвел и отцвелВ утре пасмурных дней;Что любил, в том нашелГибель жизни своей?{17}

Отличительный характер поэзии Полежаева – необыкновенная сила чувства. Явившись в другое время, при более благоприятных обстоятельствах, при науке и нравственном развитии, талант Полежаева принес бы богатые плоды, оставил бы после себя замечательные произведения и занял бы видное место в истории русской литературы. Мысль для поэзии то же, что масло для лампады: с ним она горит пламенем ровным и чистым, без него вспыхивает по временам, издает искры, дымится чадом и постепенно гаснет. Мысль всегда движется, идет вперед, развивается. И потому творения замечательных поэтов (не говоря уже о великих) постепенно становятся глубже содержанием, совершеннее формою. Полежаев остановился на одном чувстве, которое всегда безотчетно и всегда заперто в самом себе, всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперед, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах.

В пьесе «Ночь на Кубани» вопль отчаяния смягчен какою-то грустью и совпадает с единственно возможною надеждою несчастливца – надеждою на прощение от подобного себе несчастливца, собственным опытом познавшего, что такое несчастие:

. . . . . . .Ах, кто мечте высокой верил,Кто почитал коварный свет,И на заре весенних летЕго ничтожество измерил;Кто погубил, подобно мне,Свои надежды и желанья;Пред кем разрушились вполнеГрядущей жизни упованья;Кто сир и чужд перед людьми;Кому дадут из сожаленья,Иль ненавистного презренья,Когда-нибудь клочок земли…Один лишь тот меня оценит,Моей тоски не обвинив,Душевным чувством не изменитИ скажет: «так, ты несчастлив!»Как брат к потерянному брату,С улыбкой нежной подойдет,Слезу страдальную прольетИ разделит мою утрату!... . . . . . .Лишь он один постигнуть может,Лишь он один поймет того,Чье сердце червь могильный гложет!Как пальма в зеркале ручья,Как тень налетная в лазури,В нем отразится после буриДуша унылая моя!Я буду – он; он будет – я!В одном из нас сольются оба!И пусть тогда вражда и злоба,И меч, и заступ гробовойГремят над нашей головой!... . . . . . .. . . . . . .

Естественно, что Полежаев, в светлую минуту душевного умиления, обрел столько еще тихого и глубокого вдохновения, чтобы так прекрасно выразить в стихах одно из величайших преданий евангелия:

И говорят ему: «онаБыла в грехе уличенаНа самом месте преступленья;А по закону, мы ееДолжны казнить без сожаленья:Скажи нам мнение свое».

И на лукавое воззванье,Храня глубокое молчанье,Он нечто – грустен и уныл —Перстом божественным чертил.

И наконец сказал народу:«Даю вам полную свободуИсполнить праотцев закон:Но где тот праведный, где он,Который первый на блудницуПоднимет тяжкую десницу?..»

И вновь писал он на земле…Тогда с печатью поношеньяНа обесславленном челеСокрылись дети ухищренья —И пред лицом его однаСтояла грешная жена…

И он, с улыбкой благотворной,Сказал: «Покинь твою боязнь.Где твой сенедрион упорный?Кто осудил тебя на казнь?»Она в ответ: «Никто, учитель!» —«И так и я твоей душиНе осужу, – сказал спаситель, —Иди в свой дом – и не греши».{18}

Может быть, после этого нам будет легче и поучительнее внимать страшным признаниям поэта… Тяжесть падения его была бы не вполне обнята нами без двух пьес его – «Живой мертвец» и «Цепи». Вот первая:

Кто видел образ мертвеца,Который демонскою силой,Враждуя с темною могилой,Живет и страждет без конца?В час полуночи молчаливой,При свете сумрачном луны,Из подземельной стороныИсходит призрак боязливый.Бледно, как саван роковой,Чело отверженца природы,И неестественной свободыУжасен вид полуживой.Унылый, грустный он блуждаетВокруг жилища своего,И – очарован – за негоПереноситься не дерзает.Следы минувших, лучших днейОн видит в мысли быстротечной,Но мукой тяжкою и вечнойНаказан в ярости своей.Проклятый небом раздраженным,Он не приемлется землей,И овладел мучитель злойЗлодея прахом оскверненным.Вот мой удел – игра страстей,Живой стою при дверях гроба,И скоро, скоро месть и злобаНавек уснут в груди моей!Кумиры счастья и свободыНе существуют для меня,И – член ненужный бытия —Не оскверню собой природы!Мне мир – пустыня, гроб – чертог!Сойду в него без сожаленья.

Но сила чувства, особенно в падшем человеке, не всегда соединяется с силою воли, – и вопреки себе, он должен хранить жизнь, как собственную кару…

Зачем игрой воображеньяКартины счастья рисовать,Зачем душевные мученьяТоской опасной растравлять?Убитый роком своенравным,Я вяну жертвою страстей…. . . . . . .. . . . . . .Я зрел: надежды луч прощальныйТемнел и гаснул в небесах,И факел смерти погребальныйС тех пор горит в моих очах!Любовь к прекрасному, природа,Младые девы и друзья,И ты, священная свобода,Все, все погибло для меня!Без чувства жизни, без желаний,Как отвратительная тень,Влачу я цепь моих страданийИ умираю ночь и день!Порою огнь души унылойВоспламеняется во мне,С снедающей меня могилойБорюсь, как будто бы во сне!

. . . . . . .

Уже рукой ожесточенной,Берусь за пагубную сталь.Уже рассудок мой смущенныйЗабыл и горе и печаль!..Готов!.. но цепь порабощеньяГремит на скованных ногах…

. . . . . . .

Как раб испуганный, бездушный,Кляну свой жребий я тогда,И… вновь взираю равнодушноНа жизнь позора и стыда.{19}

«Вечерняя заря», одна из лучших пьес Полежаева, есть та же погребальная песня всей жизни поэта; но в ней отчаяние растворено тихою грустью, которая особенно поразительна при сжатости и могучей энергии выражения – обыкновенных качествах его поэзии:

Я встречаю зарю,И печально смотрю,Как кропинки дождя,По эфиру летя,Благотворно живятПопираемый прах,И кипят и блестятВ серебристых звездахНа увядших листахПожелтевших лугов.Сила горней росы,Как божественный зов,Их младые красыИ крепит, и растит.Что ж, кропинки дождя,Ваш бальзам не живитМоего бытия?Что, в вечерней тиши,Как приятный обман,Не исцелит он ранОхладелой души?Ах, не цвет полевойЖжет полдневной поройРазрушительный зной:Сокрушает тоскаМолодого певца,Как в земле мертвецаГробовая доска!..Я увял – и увялНавсегда, навсегда!И блаженства не зналНикогда, никогда!И я жил – но я жилНа погибель свою,Буйной жизнью убилЯ надежду мою!..Не расцвел – и отцвелВ утре пасмурных дней;Что любил, в том нашелГибель жизни моей!Дух уныл; в сердце кровьОт тоски замерла;Мир души погреблаК шумной воле любовь…{20}Не воскреснет она!..Я надежду имелНа испытных друзей;Но их рой отлетелПри невзгоде моей.Всем постылый, чужой,Никого не любя,В мире странствую я,Как вампир гробовой!..Мне противно смотретьНа блаженство других,И в мучениях злых,Не сгораючи тлеть…

Не кропите ж меняВы, росинки дождя:Я не цвет полевой,Не губительный знойПролетел надо мной!Я увял – и увялНавсегда, навсегда!И блаженства не зналНикогда, никогда!{21}

Но Полежаев знал не одну муку падения: он знал также и торжество восстания, хотя и мгновенного; с энергической и мощной лиры его слетали не одни диссонансы проклятия и воплей, но и гармония благословений…

Я погибал;Мой злобный генийТоржествовал!Злодей созрелый,В виду смертей,В когтях чертей,Всегда злодей.Порабощенье,Как зло за зло,Всегда влеклоОжесточенье;Окаменей,Как хладный камень;Ожесточен,Как серный пламень, —Я погибалБез сожалений,Без утешений!Мой злобный генийТоржествовал!Печать проклятий —Удел моихПодземных братий,Тиранов злыхСебя самих,Уже клеймиласьВ моем челе,Душа ко мглеУже стремилась…Я был готовБез тайной властиСорвать покровС моих несчастий.Последний деньСверкал мне в очи,Последней ночиЯ видел тень, —И в думе лютойВсе решено:Еще минутаИ… свершено!..

Но вдруг нежданныйНадежды луч,Как свет багряныйБлеснул из туч:Какой-то скрытый,Но мной забытыйИздавна богИз тьмы открытойМеня извлек!..Рукою сильнойОстов могильныйВдруг оживил, —И Каин новыйВ душе суровойТворца почтил.Он снова дниТоски печальнойОзолотилИ озарилЗарей прощальной!Гори ж, сияй,Заря святая!И догорайНе померкая!{22}

В другое время сорвались с его лиры звуки торжества и восстания, но уже слишком позднего, и уже не столь сильные и громкие: посмотрите, какая нескладица в большей половине этой пьесы («Раскаяние»), как хорошие стихи мешаются в ней с плохими до бессмыслицы: