Великая легкость. Очерки культурного движения - Пустовая Валерия Ефимовна

Три возраста горя, три степени последования. Пожалуй, младше всех в этой сцене Доминик. Им и просится быть, это с ним мы плачем, обнимая чей-то крест, но на самом деле – о себе, оставленных.

Даная рядом, за перегородкой, но что такое глупая «Даная» перед лицом тициановского же «Благовещения»? Опять это странное сочетание небесного и человеческого переживания: пока вверху обжегшиеся стремительно ниспадающим светом ангелы разлетаются прочь с дороги Духа, Мария-Дева всего только и сделала, что чуть откинула покрывало с лица. Совершавшееся незримо благодаря Тициану слепит и жарит. В соседнем зале золотой дождь застыл бирюльками на потолке, амур едва ли не сосет в хладнокровии пальчик.

Напротив Данаи – «Красавица», и не могу отделаться от ехидного Бродского, чьи рождественские, циклично возвращающиеся в СобрСоч гимны тоже вспоминаю весь день: «красавицыны бели». Вот перед нами поистине «то, что искал, а не новые дивные дивы», хотя красавица широкорукавна, сочна и медоволоса. Но, как и Даная, только объект. Женщина, выключенная из истории. Лишенная выбора: принять участие – не принять? Пока Даная валяется, Мария действует в сердце своем.

На балюстраде с прерафаэлитами много парочек и комментариев в духе: «она же левша у него, погляди!» и «женщина, если красива, должна еще была быть толстой» и «слишком живая для мертвой!». Но я как-то сразу понимаю: Офелия Милле только готовится утонуть. Живые глаза – как живые цветы. Гид рассказывает, что позировавшая художнику златовласка – «была замужем за одним, потом за другим художником, сама увлеклась рисованием…» – замерзла в ванне, позируя, и скоро трагически умерла. На соседних ярлыках написано, что золотовласку при жизни сравнивал с Беатриче художник, носивший имя бессмертно влюбленного Данте.

Тут вновь меня ловит одна картина – напротив «Офелии» «Омовение ног» Мэдокса Брауна: Христос омывает ноги смятенному бородатому Петру, оба – крепкие мужики с рабочими руками, одиннадцать апостолов застыли по верхнему краю картины, как постаревшие от дум херувимы.

Данаи на мелких и почти квадратных картинках прерафаэлитов прозрачневеют: учатся символизировать. Такой женщине можно поклоняться, если она пообещает рано умереть, как златовласка Офелия. Я примеряю на себя пышные образы зеленоглазой «Монны Помоны», конфетно-прибранной «Блаженной девы», принцессы-чернавки, утонувшей в объятиях святого Георгия. Наконец нахожу рисунок златовласки – Элизабет Сиддал изобразила леди, прикрепляющую знамя к копью возлюбленного рыцаря.

Судя по ее биографии, она тоже знала, что значит – послужить, хотя ее богом было только уводящее в глубину витража искусство.

Соловок-соловок[78]

«Соловок-соловок, я тебя съем», – крутилось в голове, пока группа людей, с которыми мы прокатились по Карелии, отбывала на материк вместе с устроенной прямо внутри корабля лавкой самых здесь ходовых туристических товаров: шерстяных шапок с наушниками и подвязочками и утепленных финских курток. Ассортимент не обманул: на следующий день было объявлено штормовое предупреждение, и я поняла, что и вправду на острове, когда в экскурсионном бюро свернули выходы не только в море, но и на знаменитые озерные каналы, мою новую группу, ожидавшуюся назавтра, не выпустили из Рабочеостровска, а я, в двух свитерах, куртке, осенних сапогах (один все-таки протек), дождевике для дополнительной защиты от ветра, в шерстяном платке на голову и с сожалениями о не захваченных из дома перчатках, побрела мимо несдуваемых соловецких валунов и коров греться в музей ГУЛАГа.

Очень скоро, однако, почувствовалось, что на Соловках накруток комфорта не требуется. Наоборот, особое гостеприимство Большого Соловецкого острова увиделось как раз в возможности, закулёмившись в четыре слоя последней теплой одежды, вывалиться с порога в морской ветер и нестись за травяной волной, густо и высоко бегущей над каменистой землей. Только так можно пережить со всех сторон стесненную, но потому так скоро и скапливаемую внутри соловецкую свободу. С виду плоский, островной пейзаж пронзают незримые вертикали, и люди, о которых во первых строках рассказывает гид в монастыре, представляются буквально столпами, унесшимися главами в облака. Роковой и, по обывательскому разумению, ненужный в слепой тюремной камере дар долгожительства, употребленный безвинно заключенным последним кошевым атаманом разогнанной Запорожской Сечи на стяжание дара молитвы, – и драгоценные жертвования монастырю Ивана Грозного, так и не связавшие игумена Филиппа обязанностью благословить опричнину и царский разор. Предельная обреченность, открывающая свободу последнего выбора, – это не только про подвиги, но и про каждодневные хлопоты на Соловках, где нет переходных резерваций между ясностью и непогодой, выживанием и гибелью, благом и злоумышлением, и приходится поминутно решать, к добру или к худу направить жизнь.

Старожилов Соловецкого острова из многих чудотворств святого места до сих пор особенно вдохновляют достижения монастырского хозяйства. Была, значит, у монастыря такая философия, при которой и всё прочее у него было, рассуждает бравый гид, тридцать лет проработавший рубщиком беломорских водорослей, а потом пришли мы с другой философией, и ничего не стало. Впрочем, о девяностом годе, когда водорослевый промысел на островах пришлось окончательно свернуть – закрыли и местный заводик по производству агара, снабжавший работой население, начиная с детей, сдававших морские побеги за карманный гонорар, – гид припоминает с еще большей иронией, чем о советской идеологии. И когда в разбредшейся группе кто-то поднимает неизменно волнующую туристов тему мздоимства монастыря, получающего-таки доход с теперь уже совсем невеликого хозяйства, гид срывается на горячий афоризм о власти, которая кормится, не трудясь.

Тут старцы душу спасали в страданиях, увещевал он женщину, разнервничавшуюся под дождем: она как будто не знала, что в соловецкое лето не стоит покидать укрывище без прочной обуви и непромокаемого плаща. Рубщик водорослей, впрочем, тоже сплоховал, будто тут и не жил: разомлев на утреннем солнце, оделся полегче и теперь мок вместе со всей группой понаехавших. У меня тоже случалось: когда распогодилось, присела на скамеечку погреться, а через пару минут по куртке загремели мелкие градины.

Морские прогулки до островов архипелага видятся летним шиком из офиса московского туроператора, но в реальности на остров Муксалма мы выплываем в мокрой лодке, потому что под нами море, а сверху дождь, и кусок брезента, на полдороге выданный смягчившимся гидом и поддерживаемый нами по очереди, протекает прямо в рукава. Это что – вот администратор гостиницы рассказала, как когда-то постучались к ним незапланированные визитеры, а по случаю проливных дождей судоходство перекрыли, коттеджи были и так переполнены, и гости с менеджерами доедали последние пельмени из гостиничных припасов. Но: «Мы с Кузовов», – уточнили новоприбывшие, и их сразу пустили. Оказалось, ясным еще утром их доставили на острова Кузова, а вернуться за ними уже не смогли. Туристок ожидали сутки в заливаемых палатках; Кузова знамениты следами первобытной культуры, и застрявшие гости, рассказывают, продалбливали трещины в скалистых возвышенностях, чтобы слить избыток вод.

От обещанного костра на берегу гонят – мыть только что выловленные мидии в морской воде, которая теперь уже кажется теплой. Мидии промышлять запрещается, но дозволено проводить дегустации: бравый гид объясняет, что турист решением чиновников включен в экологическую цепочку острова. Кто-то из группы, сфотографировав приготовленного моллюска на ладони, просит гида немедленно эту гадость забрать. «Помни мою доброту», – скоренько откликается гид, зажевывая покрошенной в салат водорослью фукус.

На острове широко распространена жареная соловецкая селедка и треска. Но курортного изобилия морепродуктов нет, о чем не преминул затеять диспут раздосадованный турист из Подмосковья, выбрав для этой темы непосредственно момент завершения экскурсии по музею лагерной эпохи на Соловках. Видимо, вдохновился видениями крупных рыбин, которые заключенные в пропагандистской киношке 20-х годов, венчающей экспозицию, едва втаскивали на весы. Рыбу повыловили, спокойно пояснял смотритель музея. В лагерный период повырубали и лес – сейчас об островных зарослях гиды отзываются как о «молодых», «третьего поколения».