Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра

Роман Алексея Толстого по внешности отвечал авантюрным поветриям двадцатых годов и оттого, может быть, долгое время рассматривался биографами «в боковом зрении». По существу же «Аэлита» явилась художественным документом перехода писателя на сторону Советской власти. Не случайно отрывки из этого, а не другого произведения читал Алексей Толстой в нашем берлинском полпредстве по пути на родину, на праздновании юбилея Советской республики.

Ещё и сегодня развёрнутая здесь концепция человека[217], представляет немалый интерес. Известно, что талантливая книга сыграла большую роль в развитии отечественной фантастики[218] и вместе с тем — в становлении Алексея Толстого как советского писателя[219], мы помним, что роман вызвал негодование в эмигрантской прессе[220]. Однако литературоведческие исследования пока не охватывают самого главного. Роман ещё не оценён как целостный слепок глубокой перемены в духовном и эстетическом развитии большого русского художника, которую он выразит одной фразой: «Октябрьская революция мне как художнику дала всё».

Дело ведь не только в том, что работа над «Аэлитой» совпала по времени с известным открытым письмом Н.В.Чайковскому, в котором Алексей Толстой отрёкся от белой эмиграции. Наряду с переломом политических настроений в этом романе запечатлелись все далеко идущие последствия, да и предпосылки этого шага — мировоззренческие, нравственные, литературные.

Стоит взглянуть на «Аэлиту» как на художественную лабораторию, в которой завязывалась новая творческая биография писателя и вместе с тем тип романа, открывший пути обновления жюль-верновского жанра. В гармоническом сплаве бытового реализма с космической романтикой, героических приключений с философским размышлением впервые мотивы духовного перехода Толстого на сторону революции обрели здесь Контуры новой идейно-художественной системы. На это обстоятельство обратила внимание в своём обзоре Н.Грознова[221], напомнив о работе Л.Колобаевой, Е.Званцевой, И.Щербаковой и др., наметивших изучение «Аэлиты» в контексте эволюции большого русского художника.

В необычной для него литературной форме Алексей Толстой впервые запечатлел здесь своё философское и эстетическое открытие обновлённой России и вообще новое видение и понимание мира. Эти качества выступают в «Аэлите» хотя и эскизно, однако уже укрупнённым планом, определённей, чем в романе «Сестры», который множество раз подвергался анализу, чтобы продемонстрировать эволюцию писателя. В художественном мире «Аэлиты» неожиданно появились черты романиста-эпика, художника-мыслителя, реалиста нового типа, во многом уже не похожего на прежнего живописца оскудевших дворянских гнёзд и интеллигентской среды.

Здесь, в эпицентре художественной мысли Алексея Толстого, как-то сразу, без предварительных набросков, возникает великолепный, классический тип солдата революции, совершенно отличный, например, от красноармейцев, выведенных писателем незадолго перед тем в повести «Необыкновенные приключения Никиты Рощина» Алексея Гусева ещё предстоит понять и оценить в родословном ряду таких достижений молодой советской литературы, как образы фурмановского Чапаева и Фадеевского Морозки. Герой Алексея Толстого, кровно родственный им своей революционной страстью и вместе с тем противоречиями самобытной натуры, образ большой психологической правды и человеческого обаяния, Гусев ведь был одним из самых ранних литературных предшественников этих замечательных характеров. Не оттого ли Дмитрий Фурманов одним из первых приветствовал новый роман писателя-эмигранта. С другой стороны, от красноармейца Гусева протягиваются нити к революционным персонажам «Хождения по мукам».

В «Аэлите» впервые складывается, чтобы занять особое место в творчестве Алексея Толстого, образ народа, взявшего судьбу в свои руки, — он пробуждает совсем другое нравственное чувство, чем толпа, бунтующая где-то за кадром в «Сестрах». И рефлексии российского интеллигента здесь тоже впервые оцениваются не только изнутри, но и с точки зрения интересов и целей Родины.

И образ вечного Космоса совершенно новый у Алексея Толстого, многоразлично повёртывается к читателю то символом трагического разъединения с Родиной (один из автобиографических мотивов «Аэлиты»), то увеличительным экраном земных событий, страстей и помыслов, то, наконец, сам по себе как таковой, как физическая безмерность, на край которой уже тогда вступал — это отлично почувствовал Алексей Толстой — человек XX века.

И тоже впервые в «марсианском» романе появился «мировой кинематограф» народов и рас. Легендарная историография создаёт в «Аэлите» всемирно-историческую подсветку революционной современности. Нигде ещё Алексей Толстой не пытался обозревать злободневное настоящее на таком гигантском экране Истории и Природы. Эстетическая, жанрообразующая, стилистическая функция этого экрана впоследствии перейдёт и в его эпическое полотно.

И самый необычный для Толстого-«бытописателя» мотив — мотив познания, который многократно варьируется в «Аэлите». «Богатством и силой знания» Сыны Аама захватили власть в Атлантиде. Своими тайными формулами атланты поработили невежественные племена Марса. Рассказ Аэлиты про десятилетия прошлого — широкое, на несколько глав развёрнутое отступление о том, как «силы земли, вызванные к жизни Знанием, обильно и роскошно служили людям» (с. 164) в недолгий Золотой век, как «полное овладение Знанием» (Толстой идеализировал исторические возможности наших пращуров) послужило источником «расцвета небывалой ещё на земле и до сих пор не повторённой культуры»[222], и как потом ложное знание, направленное на исключительное Я, привело к катастрофе.

Структура «Аэлиты», можно сказать, берёт начало в научно-фантастической фабуле, которую духовно мотивирует порыв героев романа к звёздам и которая через эту мотивировку просвечивает идейно-философскими и нравственно-политическими исканиями самого автора. «Дух искания и тревоги», по словам инженера Лося (сказанным в торжественную минуту перед стартом космического корабля), «вечно толкающий нас» к неведомому, связывает научно-фантастический план романа со сказочно-историческим, приключенческим, любовно-психологическим, наконец, социально-революционным планом.

В таком непростом контексте мотив познания определяет важнейшие и подчас диаметрально несхожие ситуации и коллизии. Не совсем обычной для влюблённого звучит просьба: «Аэлита, расскажите мне о вашем знании» (с.119). Аэлита пытается пояснить старичку-учителю тайну земной любви такой параллелью: «На Земле они знают что-то, что выше разума, выше знания, выше мудрости» (с. 146). Космологическая, техническая фантастика этого романа — устройство космического корабля, скитания в звёздном пространстве, картины внеземного мира, размышления о существах во Вселенной — всё это окрашено также и нравственным побуждением: «Марс хочет говорить с Землёй… мы летим на зов» (с.24), поясняет Гусеву Лось. «Хождение» в поисках знания оборачивается борьбой за справедливость и счастье, любовь и саму жизнь. Из Космоса мотив «хождения» перебрасывается на «кинематограф» древнейшей миграций человечества, завоеваний, расцвета и гибели легендарных культур. В сложной циркуляции мотивов постепенно складывается мысль о вселенской загадке бытия человечества.

Жажда неведомого объединяет, но вместе с тем и размежёвывает первый в советской литературе космический экипаж. Инженер Лось, который напоминает Гусеву: «Мудрость, мудрость — вот что, Алексей Иванович, нужно вывести на нашем корабле» (с. 106), казнится тем, что не ему первому, «трусу и беглецу» (по его словам), замахиваться на «небесную тайну». Для них, для интеллигента, жаждавшего забвения там, «на девятом небе» («Та, которую я любил, умерла… на Земле всё отравлено ненавистью» — с. 118), и для солдата, прихватившего на всякий случай туда гранаты («С чем мы в Петербург-то вернёмся? Паука, что ли, сушёного привезём?» — с. 105), мудрость мира едва ли не противоположна в начале космического хождения — и почти одинакова в конце. Подобное духовное сближение в борьбе за правое дело Алексей Толстой проследит и между героями своей революционной трилогии, где будет отчётливо выражена мысль, что это покоряла умы всемирно-историческая истина большеиков.

Научно-фантастический роман, казалось, ничем не предвосхищал реализма историко-революционной прозы Алексея Толстого, тем не менее, он перекликается с ней и в принципиальных чертах, и в немаловажных частностях. В революционных персонажах «Хождения по мукам» можно различить, например, черты Гусева, в Аэлите просвечивают образы Даши с Катей, а в инженере Лосе — черты Ивана Телегина и Вадима Рощина и т.д. Примечательно, что в фантастической одиссее получает дальнейшую разработку такой структурообразующий элемент романа-эпопеи, как философско-исторические отступления. Впервые они появляются у Алексея Толстого в первой части трилогии, а в «Восемнадцатом веке» и «Хмуром утре» составят опорные узлы повествования. Но уже в «Аэлите» «атлантические» главы группируются вокруг концептуальных «формул истории».