Лидия Яновская - Творческий путь Михаила Булгакова

«Дни Турбиных» на сцене Художественного театра были восстановлены через два с половиной года. «Бег» был впервые поставлен уже после смерти писателя, в 1957 году, в Волгоградском драматическом театре, и с этого момента прочно утвердился в советском репертуаре и был поставлен на многих сценах мира.

В Художественном театре

Весь 1929 год вокруг имени Булгакова бушевала буря. Если судить по письмам (например, письмо к брату: «В сердце у меня нет надежды…», «… этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел»), в душе его было отчаяние. Но из творческих рукописей Булгакова ничего подобного не видно. Весь 1929 год он работал — много, сильно, блистательно.

Этот год в биографии Михаила Булгакова заполнен трудом над первой редакцией «романа о дьяволе», автобиографической повестью «Тайному другу» и пьесой «Кабала святош», более известной впоследствии под названием «Мольер».

Пьесу Булгаков, по его словам, писал «во второй половине 1929 года». Рукописи помечены «осенью», «октябрем». Дата окончания — 6 декабря 1929 года. Несмотря на очень трудные обстоятельства, работа шла вдохновенно, радостно.

Драматург уходил «в призрачный и сказочный Париж XVII века» (его выражение), в век дворцовой роскоши и католического ханжества, век расцвета французской комедии, век Мольера. Ему хотелось создать сценическое зрелище необыкновенное — по форме, по духу, по всему строю образов. Под заголовком одного из первых вариантов записал: «Пьеса из музыки и света».

Личная и общественная драма Мольера и смертельная схватка великого комедиографа с гнусным ханжеским обществом Кабалы святош сразу облекались в звучное и красочное чередование сцен — музыки и света, теней и пятен красок: мольеровский театр, сцена, представленная на сцене, пестрота костюмов, грохот аплодирующего зала — и черные, гулкие, леденящие подвалы судилища святош — и блеск дворцовых зал с отчетливо звучащим в них голосом короля.

В двух картинах спектакля — первой и последней — над всем зримо господствует сцена мольеровского театра. Полная жизни, света и движения в начале, в финале трагически пустая и темная. Сцена, с которой связаны творчество Мольера, его страсть, его жизнь и его смерть. Мощно встает образ Мольера — страстного, несдержанного, чудовищно противоречивого, гениального и будничного, великого артиста и великого драматурга. И парадоксальнейшее сочетание силы и слабости в этом характере — его верность себе и своему творчеству, его яростный монолог против короля, повергающий в ужас слугу Бутона, и слабость физическая, страх смерти, и частая ремарка «испуганно» рядом с его репликами — все это уже предвещает работу Булгакова над образом Мастера, хотя образа Мастера в воображении писателя, кажется, еще нет.

Комедия «Тартюф» становится центром схватки между добром и злом, истиной и лицемерием, благородством и бесчеловечностью. В огромную зловещую силу вырастает в пьесе католицизм с его культом доносов, предательства, выслеживаний и лжи. Церковь предстает воплощением торжествующего зла, и как символ этого воплощения в реалистическом и точном мире образов пьесы внезапный, мгновенный и зримый возникает образ дьявола. Дважды в дьявольском обличье становится виден архиепископ Шаррон, плетущий свою смертельную сеть против Мольера. В сцене с Мадленой Бежар и в сцене с Армандой, женой Мольера, «…Шаррон возникает страшен, в рогатой митре, крестит обратным дьявольским крестом Арманду несколько раз быстро. Орган загудел мощно».

«Я — писатель мистический», — говорил Булгаков…

Позже Главрепертком, разрешив пьесу к постановке, обе эти ремарки с дьяволом снял (они восстановлены в издании 1965 года). Почему работники Главреперткома, люди явно неверующие, испугались упоминания дьявола, навсегда останется загадкой.

Но значительно острей, чем антагонизм между Мольером и архиепископом, напряженнее, трагичнее, сатиричней в пьесе противостояние и связь между Мольером и королем. Уже тревоживший Булгакова мотив: Гений и Власть. Три точки, нерасторжимо соединенные в треугольник: Людовик XIV — архиепископ Шаррон — Мольер.

Аналогичный треугольник — в другом историческом варианте, в другой художественной трактовке — в воображении писателя в эту пору уже существовал: Понтий Пилат — первосвященник Каифа — Иешуа Га-Ноцри. Над «романом о дьяволе» Булгаков работал, когда начал свою пьесу о Мольере.

В отличие от фигуры Пилата (каким мы знаем его в романе «Мастер и Маргарита») образ Людовика в пьесе «Кабала святош» сдержанно, яростно сатиричен, хотя и проработан с присущей Булгакову великолепной исторической добротностью. Воспитаннейший из королей, никогда не забывавший снимать шляпу перед дамами, никогда не произносивший оскорбительных слов и обладавший «очень важной для короля способностью выражаться кратко, но ясно, и говорить ни более, ни менее того, что было нужно», каким его рисуют, скажем, Э. Лависс и А. Рамбо в своей хорошо известной Булгакову «Всеобщей истории».

Из черновых тетрадей пьесы видно, как тщательно работает Булгаков над интонацией этого своего сатирического персонажа, как лепит образ «золотого идола с изумрудными глазами».

Первое действие. Сцена, в которой мы впервые встречаемся с Людовиком. Еще не с Людовиком, а с его голосом, возникающим «из сини», в невидимой ложе мольеровского театра. В этой сцене король благосклонно принимает предложение Мольера просмотреть еще одну смешную интермедию, «если только мы вам не надоели».

В набросках к пьесе реплика короля звучит так: «Напротив, господин де Мольер, я сам хотел просить вас об этом и боялся лишь одного, что устали ваши талантливые актеры». В следующем варианте: «Напротив». (Зачеркнуто.) «Я сам хотел просить вас об этом. Ваша публика, уплатив 30 су, совершает выгодную сделку». (Конец фразы зачеркнут.) «…уплатив 30 су, смеется на 10 пистол…» (Не дописано и вычеркнуто.) «…и опасался одного, что устанете вы».

Но вот Булгаков снимает эффектное выражение, взятое у одного из современников Мольера («Уплатив за вход 30 су, я смеялся на 10 пистолей»). И все остальное снимает тоже, оставляя всего лишь две краткие реплики Людовика: «Благодарю вас, господин де Мольер», «О, с удовольствием, господин де Мольер».

И одновременно правит ремарку. Сначала в ней был описан «молодой, ясный, необыкновенно четко выговаривающий слова» голос. Потом: «необыкновенно четко выговаривающий слова, картаво клекочущий». И, наконец, просто: «Голос Людовика (из сини)».

Ремарка о голосе оказывается ненужной. Голос слышен. Бесстрастный, размеренный, четко выговаривающий слова голос человека, который знает, что каждому слову его внимают. Голос деспота. И вместе с тем голос актера. Актерство, комедиантство Булгаков подчеркивает в Людовике неумолимо.

Понтий Пилат в романе «Мастер и Маргарита» жесток и прям. Людовик в пьесе «Кабала святош» жесток и любезен. Если нужно выругаться, у изящнейшего короля есть шут — Справедливый сапожник. Если нужно отправить кого-нибудь в тюрьму, король распоряжается так: «Герцог, если вам не трудно, посадите маркиза де Лессака на один месяц в тюрьму…» Если нужно допросить доносчика, он и это делает с изяществом. «Великий монарх, видно, королевство-то без доносов существовать не может?» — замечает Справедливый сапожник. «Помалкивай, шут, чини башмак», — властно обрывает его король.

Но жизнь Мольера — судьба драматургии Мольера — как на волоске подвешена в его руке. Подобно жизни Иешуа Га-Ноцри в руке Понтия Пилата. Впрочем, в истории Понтия Пилата Булгаков высветит трагическое, недостижимое тяготение обеих фигур друг к другу, особенно Понтия Пилата к Иешуа Га-Ноцри, единственному, оказывается, человеку, с которым так жаждет говорить прокуратор. В романе «Мастер и Маргарита» трагичны обе эти огромные фигуры — Иешуа и Понтий Пилат.

В пьесе «Кабала святош» такого глубоко внутреннего, трагического стремления героев друг к другу нет. Трагическая фигура здесь одна — Мольер.

Для Людовика Мольер — игрушка, собственность, которой он может распорядиться по своему усмотрению. Осчастливить, сказав: «…Я вам разрешаю играть в Пале-Рояле вашу пьесу «Тартюф». И, чтобы напомнить придворным о своем расположении к комедианту, добавить: «Сегодня вы будете стелить мне постель». Или в дальнейшем с таким же спокойствием земного бога принять другое решение: «Запрещаю вам появляться при дворе, запрещаю играть «Тартюфа». Только с тем, чтобы ваша труппа не умерла с голоду, разрешаю играть в Пале-Рояле ваши смешные комедии, но ничего более… Лишаю вас покровительства короля». И «дерзкий актер» умрет, затравленный с разрешения воспитаннейшего из королей.

Деспот, властный решать судьбу гения. А может быть, все-таки комедиант, действия которого направляет режиссер? Ибо в данном случае могущественный Людовик делает то, чего хочет архиепископ Шаррон, что диктуют стоящие за Шарроном католическая церковь и Кабала святош.