Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

меньшие <…>) Вещь массивная, прохладная, старинная и — редкостной красоты: настолько редкостной, что я ее за десять лет Парижа надела (на один из своих вечеров) — один раз <…>. И старый князь Волконский виды видывавший! все виды красоты:

— Это одна из самых прекрасных вещей, которые я видел за жизнь». (VII, 500–501).

«А ваш лапис буду носить по ночам, из-за его красоты, и вообще приятно — чтобы никто не видел! Угревать его своими снами — и сном — так он будет совсем мой, ибо во сне я — на полной свободе: je moi du moi[506]» (VII, 504), — обещала Цветаева хозяйке лягушечного кольца. По библейской легенде «законы Моисея» были вырезаны на досках из лазурита. В древности лазурит считался камнем искренности и дружелюбия. Назван, по-видимому, от арабского «азул» — небо, синева[507]. Особенно ценятся образцы ярко-синего и фиолетово-синего цвета, например, афганский лазурит. Дочь Ариадны Берг помнила, как мать носила это цветаевское ожерелье, оно пропало во время войны (VII, 544). И уже получив обещанное кольцо, Цветаева писала своей корреспондентке: «Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и все это были — Вы» (VII, 509). И позже, радуясь, сообщению Ариадны Берг о том, что та ждет рождения сына: «Ваша синяя лягушка на моей руке пляшет и рукоплещет руками и ногами» (VII, 518).

На кораллы, янтарь Цветаева смотрела, как на живые. Коралловые бусы, подаренные ей братом Андреем, в 1919 году передарила Сонечке Голлидэй. В древности считали, что кораллы (наружный скелет современных морских беспозвоночных) предотвращают беды, болезни, останавливают кровь[508]. А. С. Эфрон вспоминала янтарное ожерелье матери, которое Цветаева в числе немногих самых ценных вещей везла за границу:

…янтарное ожерелье: грубо граненые, архаичные «колеса» цвета темного красного пива, нанизанные на вощеную суровую нитку, — в голодный год выменянное Мариной, вместо хлеба, где-то под Рязанью, — были с Мариной неразлучны, странствовали вместе с ней по Германии, Чехии, Франции, а в 1939 году были вновь привезены ею в Россию, где и пропали в войну[509].

Янтарь — ископаемая смола; в Древнем Риме янтарный кубок можно было обменять на молодого здорового раба. Еще в Средние века янтарь считался могущественным талисманом и целебным средством. Янтарное ожерелье было принято надевать в России, Польше, Украине на мамок и нянек, чтобы младенец рос здоровым[510]. В конце жизни Цветаева носила восточный мусульманский янтарь, купленный на парижском толчке, и ей казалось, что на ней он начинал играть и сиятьизнутри (VII, 687). Об этом читаем в письме Цветаевой к В. А. Меркурьевой, ровно за год до смерти. Эти бусы, похожие на рябину, сохранились, были представлены на выставке «Поэт и время»[511]. Марина Ивановна считала, что янтарь может засверкать от любви к нему, от сердечного жара (VII, 672). В стихотворении «По набережным, где седые деревья…», где представляла свой уход через гибель Офелии, Цветаева написала так: «Она ожерелья / Сняла, — не наряженной же умирать!» (II, 229). Многие из своих украшений Марина Ивановна раздарила перед смертью. То в одном, то в другом мемуарном свидетельстве упоминается о ее подарках: Ахматовой — брошку и магометанские чётки, Татьяне Кваниной — кораллы, 13 крупных бусин в виде бочонков[512], Л. М Эренбург — браслет, Е. Е. Тагер — цепочку-ожерелье с десятью подвесками в форме бурбонских лилий[513], Коралловые бусы, подаренные З. Кульмановой, представлены ныне в мемориальной квартире Цветаевой[514]. В одном из последних стихотворений февраля 1941 года о близости смерти Цветаева написала, использовав в качестве символа жизни любимый янтарь: «Пора снимать янтарь, / Пора менять словарь, / Пора гасить фонарь / Наддверный…» (II, 368). Из воспоминаний Л. М. Эренбург известно, что в день самоубийства Марины Цветаевой, 31 августа 1941 года, подаренный ею серебряный браслет разломился надвое прямо на руке[515].

Я голею…

В юношеском стихотворении, созданном в день Вознесения 1915 года, Цветаева так писала о своем союзе со стихией Воздуха:

Что видят они? — Пальто

На юношеской фигуре.

Никто не узнал, никто,

Что полы его, как буря.

…………………………

Как птицы полночный крик,

Пронзителен бег летучий.

Я чувствую: в этот миг

Мой лоб рассекает — тучи!

(I, 236–237)

В Мёдоне в 1928 году с Муром на прогулке Цветаева сфотографирована в длинном свободном, довольно широком для нее двубортном пальто ниже колен, с карманами и широким воротником, этот воротник можно было перебрасывать через плечо, как шарф. На фотографии шарф-воротник обхвачен в талии поясом. Именно это пальто упомянуто в письме Пастернаку в 1928 году: «С 1925 г. ни одной строки стихов. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви — источник. <…> А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко»[516]. Слишком широкое пальто — земная достоверность: Цветаева была худа! — и знак земного, бытового существования. Новое пальто не делало ее привлекательнее, и писала она, размышляя о несоответствии внутренней красоты и формы, человеку, которого любила, может быть, больше всех на свете.

В январском письме к А. Берг 1938 года Марина Ивановна просила приятельницу помочь в пошиве кожаного пальто, необходимого в СССР, куда она собиралась уезжать. Ей хотелось заказать в Бельгии коричневое: «А пальто мне нужно complètement croise — п.ч. у меня отмороженные колени и для меня мороз — самый большой страх, какой я знаю» (VII, 514). Она просила сшить коричнево-шоколадное пальто, расширяющееся книзу, с полным запахом, длиной в 120 см, с большими накладными карманами, с «буфными» рукавами с широкой проймой, с прямым воротником, чтобы можно было наложить мех, с широким поясом и большой пряжкой, а из остатков ткани задумала берет. Она шила надолго, зная, что лишних денег нет и не будет и собиралась житьдолго: «…самое важное — качество: хочу — лучшее, т. е. самое плотное, п. ч. на долгие годы» (VII, 519). Эти строки о пальто напоминают читателю о юности, о поре, когда Цветаева была счастлива: «Лиленька, у меня новая шуба: темно-коричневая с обезьяньим мехом (вроде коричневого котика), фасон — вот: сзади — волны. Немного напоминает поддевку. На