Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее.

Реальность трагична, и с ней, конечно, нельзя смиряться. Нельзя, но тем не менее по злой иронии ты сам погружаешься в нее, становишься ее неотъемлемой частью, начинаешь жить по ее законам. И трагедия постепенно превращается в обыденность, сухую статистику. Мир бесконечно несовершенен, его не спасти, он мелочен и банален. На смену шекспировским страстям пришли в лучшем случае терзания по поводу утраченных денег. Поэтому любое усилие изменить его изначально бесполезно. Сострадание лишь увеличивает страдания. Единственно приемлемая здесь позиция — позиция статиста, единственно приемлемое отношение к миру — с рациональной, бухгалтерской точностью констатировать факты.

Как правило, адекватной оценке молодой литературы мешает странное чувство отторжения от предлагаемой ситуации и помещенного в ней героя, то есть от самого предмета изображения. Это одинаково верно по отношению и к пьесам Василия Сигарева, и к рассказам и повестям Романа Сенчина, Сергея Шаргунова. Волей-неволей их осознаешь уже не только как литературный факт, но как нечто большее — социальное, культурное явление, как диагноз, свидетельство, по которому последователи школы “Анналов” будут реконструировать нашу эпоху. Если то, что представляет Василий Сигарев, правда, то и сенчинское “обыдлился народец” и “Вот тебе и новый реализм!” Шаргунова — тоже истина. Неужели “новая”, молодая литература лишь инерционно, по-стариковски тянется за миром навязчивой обыденности, судорожно хватает ее за руку, патологически боясь отстать, потеряться в дорожной пыли?

Печально, но во всем этом видится некое преклонение перед гипнотическим очарованием мира хаоса, трагической неизбежности, дисгармонии. И если возможен здесь какой-то свет, то он таится под спудом, законсервирован в тайниках души и воспринимается не иначе как нелепая случайность, ошибка, сбой в системе всеобщего несовершенства.

Что творится с человеком? “Я уже давно из себя вышел. И где обратная дверь — я, кажется, позабыл”, — говорит главный герой романа Андрея Геласимова “Рахиль”. Он потерял себя, утратил знание о себе настоящем и то, что видит, — лишь миражи, остатки рассеянного сознания — состояние, равносильное клинической смерти.

Человек растрачивает себя, окружающий мир калечит его, всецело поглощает. Да и сам человек как-то слишком легко превращается в бездушный манекен. Мир болен, и человек в нем заражен. Все видимое вводит его в заблуждение, это тотальная иллюзия. Важны лишь моменты субъективного проникновения под ее маску. Именно в этот миг человек обретает настоящее объективное знание о мире, чувствует свою силу и мощь, его личное бытие обретает осмысленность: ты рассматриваешь негатив, постигаешь смысл отпечатка и переводишь его в позитивное изображение. При этом единственная истинная реальность — ты сам, твое могущество, твой взгляд, знание. Все остальное — “тени”, твоя собственная эманация, реализованная через твое восприятие. Мир — система зеркал, в которых ты силишься углядеть собственное отражение. И как заманчиво попытаться подменить отражением этим настоящую сущность!

Вот и остается во всеуслышание вопить: какой кошмар! Мир во зле лежит. Кругом мерзость, смрад и грязь. Разложение. Куда?.. Бегом, бегом из болеющей Флоренции на загородную виллу, где можно создать круг единомышленников вдали от смертельной инфекции… Меняется задача искусства. Теперь говорить о нравственности — то же, что ходить среди зараженных чумой и пытаться облегчить их страдания. Зачем? Ведь так рано или поздно заболеешь сам. Зачем? Ведь уже придумали эфтаназию. Бегом, бегом из объятой чумой Флоренции!..

Писатель перестал стремиться к совершенству. Он заранее ставит усредненную планку и в ее пределах упражняется в версификаторстве и словесной эквилибристике. Риск сводится на нет. Рисковать ни в коем случае нельзя. Да это и не принято — ведь кругом свирепствует чума. Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Нет, нет! Есть планка, есть знание того, что кругом чума, и инстинкт самосохранения, который подчиняет себе буквально все.

В литературе, в культуре вообще ощущается размывание этической составляющей. Все согласны: этика присутствует в мире как некий эталон (как Царство Небесное), но воспринимают ее как нечто архивное, как достояние запасников музея.

Разговоры о долге, чести, совести, подчинении общественным нормам высмеиваются, а порой и караются как самое страшное преступление, ведь мораль и личный опыт индивидуума бесконечно ценны, неповторимы и уникальны; все остальное по отношению к ним вторично. Так и слышится знаменитая максима подпольного человека: “Мне чай пить, а всему свету пропасть”. Общество есть первый враг на пути моего “Я”, моей самости. Оно насильственно и ежечасно сковывает меня, не дает мне полностью самореализоваться. Да и кому может нравиться это общество — семья Андрея из “Агасфера” Сигарева?

Как говорится в эпоху принудительной толерантности: кому что. Кому стихи и розы, а кому пьяные дебоши и грязный сортир. Мечтаете о втором — получите. Отрицая ценности традиционные, нужно понимать, что вакуум тут же заполняет никчемная шелуха, — и это в лучшем случае. Герой рассказа “Куйпога” прозаика из Петрозаводска Дмитрия Новикова рассуждает следующим образом: “Моя философия в том, что нет никакой философии. Любомудрие умерло за отсутствием необходимости… То есть любовь к мудрости была всегда, а саму мудрость так и не нашли, выплеснули в процессе изысканий. … Напророчили царство хама, вот оно и пришло. Даже не хама, а жлоба. Жлоб — это ведь такой более искусный, утонченный хам”. Этот монолог наглядно рисует положение вещей: необходимо ощущение личной ответственности каждого за происходящее — “напророчили” — на фоне общей ситуации утраты системы ценностей. Именно индивидуальная ответственность, а не вина, как иным хотелось бы считать, некоего абстрактного “общества”.

В своей статье “О “реализме” Гоголя” Ю.М. Лотман писал, будто Гоголь верил, что не “изображает” а творит мир. В этом коренился источник его трагедии: “Молодой Гоголь верил, что, изображая зло, он его уничтожает. Зрелый Гоголь возложил на себя ответственность за существование зла, ибо изображение было, с его точки зрения, созданием”. Вот этот-то путь намечается и сейчас: через преодоление ситуации всеобщего страха и омертвения — к осознанию собственной ответственности за происходящее. Думают ли о подобной ответственности современные наши литераторы? Вот вопрос. Ведь между словом правды о мире, которую действительно нужно нести, и опасностью очернить этот мир, впасть в охлаждение, близкое к отчаянию, грань очень тонка.

Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя.

“Ленкина свадьба” — дебют прозаика из Петрозаводска Ирины Мамаевой. Повесть, которую я открыл с неким скепсисом и даже с иронией — опять эта деревенская тема! — закрыл же ее со словами: давно не читал ничего интереснее.

Место действия — карельская деревня Куйтежи. Сюжет повести незатейлив: героиня, Лена Абрамова, влюбилась, на посиделках местной молодежи она “глаза в глаза столкнулась с Юркой”. Историю этого чувства, историю Лены, девушки, над которой “как-то так получалось… всегда, сколько Ленка себя помнила, смеялись”, и рассказывает Мамаева. А параллельно представляет быт современной деревни и сосуществующих в ней трех поколений людей: молодежи, отцов и стариков. Автор повести во всем следует сентенции, высказанной главной героиней: “Мир — это люди”.

Какова же современная деревня? Вот сельская библиотека, разместившаяся в помещении бывшей церкви. В ней представлены лишь книги по школьной программе, заполнившие пространство пяти шкафов. “Зимой в библиотеке жарко топили, дров совхоз не жалел; летом было приятно прохладно”. Глянцевые журналы — здесь главное сокровище, ведь “они … из другой жизни и про другую жизнь”, даже те, что носят привычное название “Крестьянка”. Появление свежего номера без преувеличения можно назвать важнейшим культурным событием местного значения. Итак, церковь превращается в библиотеку, а библиотека в место обмена последними деревенскими новостями и причащения к культуре в виде глянцевого журнала…

Образ главной героини, ее характер действительно выделяют повесть “Ленкина свадьба” из ряда других. Ведь сконцентрируйся автор лишь на показе пресловутого “житья-бытья”, перед читателем оказался бы очередной правдивый документ, свидетельство разложения и деградации русской деревни. Список таких документов ведется со времен Радищева. Мамаева не стремится поразить всевозможными ужасами воображение читателя. В центр своего повествования она помещает человека и показывает его как “человека внутреннего”, изображением которого славна отечественная литература. Конечно, автор рискует: ведь в отсутствие яркого сюжета, напряженной интриги герой может быстро наскучить читателю. Ирина Мамаева нашла иной ход: главная коллизия, главная интрига повести — раскрытие личности, внутреннего мира Ленки Абрамовой. Все остальное — фон, а не наоборот. И это завораживает по-настоящему.