Павел Анненков - Г-н Помяловский

Заключение можно уже предвидеть. Бурса г. Помяловского не способна ни к чему, похожему на преобразование, улучшение, обновление. Когда воспитатели и воспитанники составляют одну касту злодеев и сообща участвуют в заговоре против всего, что напоминает моральную идею, способ их исправления представляется только в виде уничтожения целого учреждения, вместе со всеми его руководителями. Тут нечего и думать о реформах, потому что реформы производятся не иначе как с помощью и на основании здоровых начал, сбереженных в недрах своих самим обществом, требующим преобразований. Где в повсеместном растлении не уцелели эти семена нового, лучшего порядка вещей, там нет и реформ. Если в таком печальном положении находится воспитательное заведение, то условием и необходимостью прогресса становится не реформа, а простое искоренение его целиком, со всем большим и малым его населением. Как опасно при этом сделать ошибку в оценке заведения – не нужно и говорить. Сам г. Помяловский при всей своей уверенности не решился произнести окончательного приговора насчет позорной бурсы, им изображенной, потому что в той же оговорке, о которой мы уже говорили, он дает предчувствовать возможность появления новой смягченной картины преобразованного бурсацкого воспитания. На чем же могло тут утвердиться преобразование и откуда оно возникло? Если реформа действительно удалась по какой бы то ни было мере, то одно из двух: или основания для нее в образе каких-либо нравственных требований, уже таились на месте и нам не показаны, или то была не реформа, а нашествие нового племени учеников и наставников, которое повторило в малом виде роль варваров относительно Западной Римской империи, упразднило все старые предания и цели и начало собою другое миросозерцание; но предполагать это, конечно, было бы странностью. Дилемма остается во всей своей силе и тяготеет над малообдуманным произведением автора.

Надо сказать откровенно: значительное количество «воспоминаний», появляющихся теперь на страницах наших журналов, по большей части относящихся к характеристике учебных заведений, где протекла молодость их авторов, страдают тем самым тайным пороком, который мы старались обнаружить в произведении г. Помяловского. Достоверность их показаний не подлежит сомнению, точно так же как и род поучения, им свойственный, не может быть отрицаем. Но редкое из этих более или менее мрачных «воспоминаний» показывает семена и корни высшего развития, будущего прогресса, которые существовали в школе рядом со всеми злоупотреблениями ее и из которых выросли их собственное негодование, их критическое отношение к прошлому, их спасительная протестация. Можно подумать, что лучшее понимание задачи воспитания и обязанностей воспитателя получено ими случайно, из чужой руки, из прочитанной статьи, из общего обличительного направления времени, а не выросло вместе с ними еще на школьной скамье и не находится в связи с чувством справедливости и чувством отвращения к тупому произволу, полученным ими еще в стенах описываемого заведения. Простое обличение, не развлеченное никакими соображениями, конечно, представляет гораздо менее литературного труда для писателя, чем разбор дела, но ведь оно – обоюдоострый меч, который наносит точно такие же удары предмету своей ненависти, как и лицу, неловко им управляющему. Может быть, этого рода соображения пояснят пред читателем причину нашей долгой остановки над рассказами г. Помяловского.

Нам не нужно заявлять нашего искреннего уважения к таланту автора. Природная сила его обнаруживается точно так же и в разнообразных сейчас очерках, как и в повести «Молотов». Есть что-то мужественное, энергическое и самоуверенное в его приемах, обещающее здоровое и хорошее развитие; притом же у г. Помяловского нет и признака поползновений к завоеванию успеха посредством литературной спекуляции на идеи, имеющие ход, что составляет болезнь нашего времени. Врожденная сила его, однако же, открывается именно только в приемах, а не в исполнении задачи: она еще не успела, как мы видели, овладеть вполне ни одной темой, которую задала себе. В сфере чистого творчества, к которой, без сомнения, принадлежит «Молотов», и в сфере непосредственного наблюдения жизни, куда могут быть отнесены «Очерки», она одинаково выхватила множество ярких подробностей жизни и миновала существенную сторону каждого предмета. Это оттого, что она живет еще как сила непокоренная у автора, не направленная и не осознавшая своего объема и нравственного характера. Она играет на поверхности всех явлений и не проникает внутрь их; она только тогда сделается могущественным орудием в руках автора, когда он добудет себе определенное «созерцание», чего мы покамест у него не замечаем. Известно однако ж, что созерцание приходит вместе с развитием. Вот почему мы нисколько не сочувствуем укоренившимся привычкам нашей литературной критики, которая после каждого создания автора произносит окончательный приговор его способностям и потом переделывает свое суждение столько же раз, сколько встречается с новыми его произведениями. Мы приняли за правило удерживаться от всего, что похоже на «последнее решение», и возбранять себе легкомысленные попытки приготовлять для автора, в самом пылу его литературной деятельности, критические клейма и этикеты, когда такого рода хозяйничанье ничем еще и не оправдывается, и рецензент нисколько не держит разбираемого им автора в своих руках, а напротив, часто принужден бывает бежать за ним туда, куда тому вздумается. Глубоко веруя в развитие всякого серьезного таланта и признавая огромное значение развития в жизни писателя как относительно способности выразить его нравственную физиономию, так и относительно способности представить единственные верные основания для ее оценки, мы ничего другого не имели в виду, набрасывая эти заметки, кроме желания именно этого развития писателю, начинающему занимать видное место в литературе. Для того чтобы чертить непреложный проект всей будущей его деятельности или заранее указывать ей пути, которыми она пойдет, у нас нет ни пророческого дара в достаточной степени, ни достаточного запаса решимости и самоуверенности.