Яков Лурье - В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

Но поздние воспоминания Е. С. Булгаковой, при всей их неточности, оказываются достаточно интересными. Все-таки Ильфу и Петрову Булгаков решился показать свою заветную книгу, которую читал немногим. А ведь он мог бы избрать кого-либо другого, например своих собратьев по коллективу, молодых писателей, привлеченных в 1920-х гг. МХАТом: Леонида Леонова или Всеволода Иванова.

М. Булгаков внимательно следил за газетами тех лет — события, происходившие вокруг, отразились и в последней редакции «Мастера и Маргариты».[243] И он мог убедиться, что его собеседники не приняли участия ни в одной из кампаний 1936–1937 гг. — в отличие от большинства своих коллег, они не выступали ни против формализма, ни по поводу новой Конституции, ни, главное, в числе тех, кто требовал «раздавить» врагов народа. Так же поступили они и в 1929–1930 гг., но теперь это имело совсем другое значение, чем в годы «великого перелома»[244]. Тогда они считались второстепенными писателями, и их мнения (как и мнения Булгакова) никто не спрашивал; теперь за их плечами были «Золотой теленок», фельетоны в «Правде», поездка в Америку. Выступление или невыступление в ходе кампаний 1936–1937 гг. вовсе не считалось случайным поступком, зависящим от стечения обстоятельств или настроения писателя. Недаром И. Эренбург, написавший и подписавший за свою долгую жизнь немало казенных писем и деклараций, на склоне лет с гордостью вспоминал свое неучастие в кампаниях времен «ежовщины»: «Много раз в редакции мне предлагали написать статью о процессах, о «сталинском наркоме»… Я отвечал, что не могу, — пишу только о том, что хорошо знаю, и не написал ни одной строки»[245].

Могло ли молчание Ильфа и Петрова в самые острые моменты 1936–1937 гг. остаться незамеченным? Они работали в «Правде», новое редакционное помещение которой Ильф несколько раз изображал (в сугубо сатирических красках) в последней «Записной книжке». Это как будто ставило их в привилегированное положение, но вместе с тем делало их еще более уязвимыми. Бывший секретарь Сталина не только не склонен был защищать своих сотрудников от расправы, но проявлял по отношению к ним сугубую беспощадность. Об этом сохранились очень яркие воспоминания Михаила Кольцова, записанные его братом Борисом Ефимовым.

Откуда-то дует этакий зловещий ледяной ветерок, — говорил Кольцов брату и на вопрос, в чем это проявляется, отвечал: — Конкретно ни в чем. Но я вижу это по Мехлису… Я вижу, я чувствую это по его улыбочкам, по его безукоризненно вежливому обращению… Кстати, на днях была замечательная сценка. Мехлис зачем-то приехал в «Правду»… Сидим в моем кабинете, и он вдруг говорит: «А знаешь, Миша, надо очень и очень присмотреться к Августу. Это, безусловно, замаскированный враг». Я обомлел. «Что ты, Лев? — говорю. — Август?! Этот честнейший, преданнейший большевик? Старый политкаторжанин?»— «Да, да, Миша, — отвечает Мехлис нетерпеливо и злобно, — именно он, честнейший и преданнейший…» И в это время в кабинет вошел… Август с газетными листами на подпись. Ты бы видел, как мгновенно и жутко переменилось лицо Мехлиса, как ласково и приветливо он заговорил: «А-а! Товарищ Август! Рад вас видеть! Как поживаете, дорогой? Как здоровье?..» А ведь Август, видимо, уже конченый человек… Это вопрос дней… Да-а… Вот как это делается…[246]

Мы знаем, что Ильф и Петров уже дважды вызывали недовольство Мехлиса — рассказом «Клооп» и статьей «В защиту прокурора». Положение их в конце 1936-начале 1937 г. также не было особенно прочным. В задуманных и частично написанных Евгением Петровым воспоминаниях «Мой друг Ильф» упоминается одно обстоятельство, вовсе не соответствующее общему оптимистическому тону книги. «Одноэтажная Америка», написанная Ильфом и Петровым в 1936 г., была напечатана в журнале «Знамя» в № 10–11; отдельное издание еще не вышло (тираж появился вдень смерти Ильфа). Неизвестно, знал ли Ильф о возможных политических обвинениях, которые предвидела и против которых предостерегала Е. Петрова редакция «Знамени» (Ильфа, по болезни, оберегали от этих переговоров), но какую-то тревожность атмосферы он ощущал. «Летит кирпич», — так, по воспоминаниям Е. Петрова, характеризовал он обстановку в последние месяцы жизни.[247] И не ошибся. 21 марта 1937 г. в «Известиях» появилась первая рецензия на книгу под достаточно определенным названием «Развесистые небоскребы». Автором был некий В. Просин — мало известная фигура в публицистике тех лет, молодой журналист, проведший несколько лет в Америке. «Советский читатель, — писал он, — хочет сравнить свои достижения, результаты побед пролетарской революции с положением своих братьев по классу». Далее упоминалась книга Б. Пильняка — одного из главных объектов газетной травли тех лет, и к ней «подвёрстывалась» «Одноэтажная Америка»:

И в ней, к сожалению, развесистые небоскребы. В стране имеется множество рабочих., живущих на урезанной зарплате… Где описание жизни этой части населения США?.. Почему… не показали жизни негритянского гетто — Харлема?.. Где же описание жизни американского фермера? Где картина фактического рабства и колониальной эксплуатации миллионов издольщиков — негров на хлопковых плантациях?..[248]

Особенно подозрительным показался рецензенту «Известий», как и Н. Атарову двенадцать лет спустя, американский спутник Ильфа и Петрова — мистер Адамс. Рассеянный В. Просин переименовал его в «мистера Смита» и грозно вопрошал: «Да и кто говорит устами мистера Смита?» Самым забавным в этой истории было то, что подлинный прототип «Смита»-Адамса инженер Трон, сопровождавший писателей в путешествии, был убежденным коммунистом, мечтавшим поселиться в Советском Союзе[249] (нетрудно представить себе последствия такого переселения в 1937 г.). Казалось бы, авторы легко могли избавиться от многих нареканий критики, если бы рассказали о столь прогрессивных взглядах своего спутника, но они предпочли этого не делать, ограничившись указаниями на свободомыслие м-ра Адамса, его интерес к Лиге Наций и т. д.

Статья Просина уже не могла оказать влияния на судьбу Ильфа — после напечатания этой статьи ему оставалось жить меньше месяца. Но «Летит кирпич…» — это, очевидно, не только опасение за судьбу «Одноэтажной Америки». Это вообще настроение писателя в последний год его жизни.

Но и в этой обстановке Ильф не переставал работать, печатая на машинке — почти до дня смерти — свою последнюю книгу, совершенно необычную, даже не имеющую жанрового определения. Полностью она так и не была опубликована, а с купюрами была издана несколько раз как последняя «Записная книжка» писателя. Но это не такая записная книжка, какие вел Ильф прежде, рассматривая их как заготовки к будущим рассказам и романам.

Правда, два сюжета, которые могли быть реализованы в беллетристическом произведении (в дополнение к уже упомянутому замечанию об Остапе Бендере с граммофоном), в «Записной книжке» намечены. Ильф думал рассказать о создании советского киногорода и о затеянных в связи с этим путешествиях за границу двух экспедиций в Афины и Голливуд. После ряда достаточно нелепых приключений обе экспедиции, встретившись в Париже (в публичном доме «Сфинкс»), возвращаются на родину: «Они сами вскоре не понимают уже, были ли в Афинах, ходили ли по берегу Тихого океана. Иногда только спросонок один из них заорет: «Ту дабл бэд». И это все» (Т. 5. С. 222).

Другой сюжет, разработанный более подробно, отчасти перекликается с «Мастером и Маргаритой»: как в романе Булгакова, здесь в современную жизнь вторгаются сцены, в которых участвуют древние римляне, но сцены эти развиваются не параллельно, как в «Мастере и Маргарите», а в едином действии. Римские легионы завоевывают советскую Одессу (обычно литературоведы говорят в этом случае о нэповской Одессе, но в действительности речь идет о посленэповском времени — после отмены частной торговли, которую восстанавливают римляне) и растворяются в ней (Там же. С. 226–230). Е. Петров отнесся к этому замыслу отрицательно, и Ильф, очевидно, понял его неосуществимость и ограничился набросками. Весь остальной текст «Записной книжки» не может рассматриваться как заготовки будущих сочинений. Не была последняя книга и дневником. Это замечал и сам автор:

«Если это записная книжка, то следовало бы писать подробнее и ставить числа. А если это только «ума холодных наблюдений», тогда, конечно… Начал я записывать в Остафьеве, потом делал записки в Кореизе, теперь в Малаховке» (Там же. С. 232).

От дневника и записной книжки последнюю работу Ильфа отличает и то обстоятельство, что ей предшествовал ряд рукописных записей и что здесь отражены не только события, происходившие вовремя ее написания, но и более ранние — начиная с февраля 1934 г. (смерть Багрицкого).