Гиперборейский Гимн - Аким Львович Волынский

после архаического генезиса мира, подлинная история земли и жизни. Отныне всё дышит солнцем и пребывает в солнце. Если на одну минуту представить себе угасшим небесное светило, земля окуется ледяным холодом и превратится в царство мороза и абсолютного мрака.

Земля в самом деле продолжает остывать на наших глазах. Она живет резервами тепла, развиваемого ей всё меньше и меньше в её непрекращающихся круговращениях, потому что расходование жара в пространство превышает его образование внутри. Стынет земля. Стынут соседние планеты. Стынет с веками и солнце. Оно гасит один луч за другим. После хаотического младенчества, после пламенной юности и зрелого расцвета сил, наступает холодная старость мира. Стареет солнечная система. Когда-нибудь прекратится всякая жизнь. Ничего не останется, кроме скопления льдов, нагроможденных друг на друге, скудно освещаемых потухающим красным солнцем.

Но смерть видимого Феба – будет ли она смертью космического Феба вообще? Миллионы раз – нет! Отовсюду непрерывно возникают, горят и распаляются пожары новых и новых миров. На наших глазах уже слагается семья Ориона. А за ней мириады солнечных систем, во всевозможных возрастах своей жизни, блестят и сияют в великом фейерверке вселенной. Одни миры угасают, другие возникают в чудесном равновесии Космоса. И с края в край несется по светоносным пространствам всё тот же гиперборейский гимн.

Молитва

Я молюсь о малом: о понимании. Горящее во мне внутреннее солнце пусть объемлет пространства солнечных миров, чтобы ни одно солнце мира, как бы далеко оно не находилось в пустынях Космоса, не утаилось от моих лучей. Я молюсь о многом. Я молюсь о бесконечном понимании бесконечной тайны жизни. Но чем могу я разгадать тайну Солнца и тайну Тьмы, как не всё тем же солнцем, которое пылает внутри меня? Пусть же растет оно в детстве своём. Придет ещё юность – лучи его перелетят известные мне грани и своими жадными ищущими пальцами, пальцами солнца Аменофиса IV, отыщут неведомую мне новую жизнь. Придет зрелость. Духовное солнце всё обнимет и поймет. Аполлон никогда не умрет по вселенной и никогда не умолкнет гиперборейский гимн.

Но моё-то личное солнце, внутренний мой бог, не холодеет ли оно в стуже и мраке стареющего земного сосуда? Видимая мною постоянная смена смерти и рождения, угасания и расцветания в эдемских садах мирового бытия, не являются ли они символом того, что и моё внутреннее крошечное солнце, по отпадении преходящего в[и] то же вечно сменяемого тела, когда-нибудь и где-нибудь зажжется новою жизнью под Солнцем нового мира? Об этом я молюсь. К этому тяготею всеми моими чувствами, помышлениями и устремлениями. Вся моя воля, горячий луч Аполлона внутри меня, напряжена только этою страстью, думаю ли я или не думаю о своей конечной судьбе. Не в бесконечность человеческих сил я верю. Их всегда мало по сравнению с необъятными стихиями, играющими вокруг меня. Науки не хватит на то, чтобы воскресить хоть одну былинку из праха и пыли прежних веков. И философия, и религия совершенно бессильны в этом отношении. Они вздыхают и молчат о предельных целях космического и духовного бытия. Я бестрепетно верю, что всё совершится само собою, даже мимо нашей воли, наперекор нашему возделыванию смерти в упоениях Дионисом. В свету Аполлона нет смерти, а только вечная жизнь. Об этом немолчно поет и звучит мне в моей убогой доле гиперборейский гимн.

Две жертвы

Несколько лет тому назад, проводя после работ в Константинополе летнее время на греческом Афоне и обходя все монастыри Святой Горы, я зашел как-то переночевать в Иверскую обитель. За вечерней трапезой я разговорился с одним из прислужников Протатского Собора и спросил его по-гречески, имеются ли в монастыре бедняки. Слово бедняки я передал словом [???] – таковы были в тот момент мои бедные лингвистические средства. Помню отчетливо, что монах со всею серьезностью и как бы с некоторою наставительностью в лице и в голосе ответил мне, что бедных не имеется, но имеются нищие – [???], чем в высокой степени удивил меня. [???], на взгляд поверхностного филолога, значит ведь в сущности то же самое. Речь идет о бедном человеке, как бы не именовать его. Однако лишь с этого замечательного момента начинается моё просветление в отношении к известному стиху Нагорной Проповеди о блаженстве нищих. Там тоже стоит это роковое слово. «Блаженны нищие духом»: [???]. Совершенно очевидно, что оба эти слова – [???] имеют не только в литературной, но и в живой речи разные значения. Одно из них значит «бедный» в прямом, экономическом смысле. У человека нет материальных средств, нет денег. Но слово [???] обозначает некоторую иную бедность. Это бедность вольная, жертвенно-умышленная, сознательно-избранная, революционно-эвхаристическая, героически-волевая. Всё, что я имею в бренной собственности своей, я отдаю людям и иду на площадь. Беру сумму и становлюсь на углу с протянутой рукой. Вот кто такой [???]. Человек живет на вершинах духа, а поднимает платок, упавший у ребенка или у женщины.

Тем не менее тут при всей бесконечной красоте жертвенного акта есть какой-то неустранимый элемент историчности и кликушества. Стих Нагорной Проповеди имел в виду нищих этого рода, и их-то очевидно подразумевал в беседе со мною и мой монах. Но за Евангельским стихом открывается площадь иудейского города, с классовыми и кастовыми различиями населения, с пестротою уличной толпы, несомой струями столкнувшихся здесь культур и расовых помесей. Из ханаанских низов поднималась волна социальных мечтаний и хилистических упований. В самой, казалось бы, несокрушимой иудейской среде уже трепетали веяния новой доктрины, требовавшей жертв и самоотречений, вольного нищенства с раздачей своих богатых имений. Так, по крайней мере, мы должны рисовать себе картину далекого прошлого, глядя в историю сквозь призму единственно достоверного филологического источника, греческого текста Евангелия. Употребленное Евангелием слово [???] со своим первоначально уничижительным смыслом, только и могло отразить новое понятие, выдвигавшееся жизнью Палестины тех времен. Но не подлежит, однако, сомнению, что истеричный элемент вольно-избранной жертвенности представлен тут в некоторой утрировке, несмотря даже на то, что он ясно ощущался в быту еврейских масс и вызывался несоответствием не только социального, но и внутреннего уклада страны, с проповедью нового учения.

Евангелие не отражает ни единым словом некоторой иной бедности, не драматизированной и не истеричной, а легкой, светлой, радостной и естественной, которая весело плескалась по стонам и градам Иудеи. Переводчик Евангелия на арамейский язык Франц Делич почувствовал это с гениальностью замечательного филолога. В его передаче Евангельский стих звучит здоровым и поэтическим аккордом из другого мира. Греческое [???]