Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

(30 августа 1921 ст. ст.), в письме к Родзевичу: «Ведь я кого хочешь выбью из седла, я действительно лошадь, Радзевич, — а может быть — целый табун, со мной трудно, но только знайте одно: я хочу быть человеком, стать им…»[361].

Поэтичный образ коня, не раз становившийся заместителем лирической героини в стихах, стал образом смерти. Думала ли Цветаева о том, что С. Я. Эфрон выживет в советской тюрьме? Вряд ли надеялась на его освобождение. И. Кудрова сообщает, что в Бутырской тюрьме, спустя две недели после ареста, сам Сергей Яковлевич делал попытку покончить с собой[362]. С. Я. Эфрона расстреляли 16 октября 1941 года. Марина Цветаева любила его до последней минуты, как написала в предсмертном письме сыну. И. Кудрова упоминает о знакомстве поэта незадолго до смерти с ФлоройЛейтес. С ней Цветаева ехала на пароходе «Александр Пирогов» в Чистополь. Эта Флора хотела помочь Цветаевой, поселить Цветаеву у себя. От нее Марина Ивановна ждала телеграммы, чтобы поселиться в Чистополе[363] Флора, самим звучаниемимени, могла напомнить Цветаевой о Флоре и Лавре. Святые на иконе «Чудо о Флоре и Лавре» молитвенно были связаны с другим любимым образом Цветаевой — Св. Георгием. Георгия вспоминали в молитвах и заговорах, прося предостеречь скот от недугов, вместе с Флором и Лавром: «Святые мученики и чудотворцы великие Медосте, Флора и Лавр, Власий и Харлампий, Николай Чудотворец и Георгий Победоносец, вашими всесильными мольбами ко Господу, Спасу Всемилостивому, исцелите и избавите скота сего от поветрия, от падежа, от тлетворного воздуха, от смертного косного недуга, от всякой немощи, хвори, скорби и болезни, от всякого зла»[364]. Влекло Цветаеву, по-видимому, само слово «чудо» в названии иконы — «Чудо о Флоре и Лавре», чудо Воскресения, чудо Преображения, чудо перехода в жизнь Вечную, в которое хотелось верить. Умереть, чтобы соединиться с мужем в новой жизни…[365].

Религиозность Цветаевой непохожа на каноническую и столь же самобытна, как и ее поэзия. На протяжении всего жизненного пути поэта икона оказывала влияние на создание поэтического текста, воспринималась помощницей в жизненном, духовном и посмертном бытии.

Приложение

Хождение по водам

И брачное пиршество в Кане,

И чуду дивящийся стол.

И море, которым в тумане

Он к лодке, как по суху, шел[366].

Б. Л. Пастернак

В 1922 году Цветаева записала изумительное простонародное четверостишие, запечатлевшее ее эмоциональное отношение к иконе:

Хочешь? Помоги

Вспомнить! На иконках —

Шелесты фольги,

Проволочек тонких…[367] —

это стихи о деревьях, занесенные в тетрадь во время создания цикла «Деревья».

«Шелесты фольги

(NB! шелест засохшей листвы на дубах — точный шелест фольги)»[368], — комментарий автора в тетради 1922 года. Деревья были для Цветаевой иконами, на которые она молилась, обожествляя природу, видя в ней «совершенную жизнь». И еще один стих, связанный с иконописью, в подражание народной речи: «Не иконами — талисманами»[369]. В чешский период жизни, в дни романа с К. Б. Родзевичем, Цветаева много общалась с глубоко верующими сестрами Рейтлингер и даже какое-то время жила у них. В тетради периода стихотворения цикла «Магдалина» — такое наблюдение: «Мария и Марфа сестры не лазаревы, а христовы. Заведомая отрешенность — жертвенность — бесстрастность сестер (Катя и Юлия <Рейтлингер>) Одна варила, другая слушала. Мария + Марфа — одна идеальная сестра: абсолют сестры».[370] Вероятно, под влиянием общения с сестрами Цветаевой однажды даже приснился сон с участием иконы (распятие, Голгофа, Христос, разбойники, икона): она называет приснившуюся икону «12 Евангелий»[371]. Цветаева знала о службе двенадцать Евангельских чтений, которую читают в Страстную неделю, вечером в Великий Четверг о страданиях Христа, в ночь с четверга на пятницу, в утреню Великой пятницы. На основе этой церковной службы она во сне, выразившем ее страдания по поводу разрыва отношений с Родзевичем, представила икону «12 Евангелий».

Когда в 1925 году родился мечтанный сын Георгий, Марина Ивановна записала в тетрадь, отмечая многочисленную помощь знакомых и разность «фей» возле колыбели сына, как всегда мифологизируя и обобщая, превращая рождение Георгия в событие королевского (сказочного) значения: «У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса, А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия (!!!) Рейтлингер. Чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки. (Городок Reutlingen, либо на Неккаре либо на Рейне). Причем одна из этих немок — православная (лютая!) монашка, в черной рясе с широченным ремнем, строгая до суровости и суровая до свирепости — иконописица — сидела и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума. Воплощение чистейшего долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг»[372].

Одна из фей и нянь, вызывавшая, помимо раздражения, уважение Цветаевой («воплощение чистейшего долга») — художница и монахиня Юлия Николаевна Рейтлингер (1898–1988), сестра Иоанна (в честь Иоанна Крестителя); духовная дочь философа и богослова, отца Сергия Булгакова (1871–1944)[373], одна из лучших русских художниц, внесшая крупнейший вклад в историю русской иконописи[374]. Отец Сергий принял сан в России в 1918 году и почти в это же время познакомился с Юлией Рейтлингер, жившей тогда в Крыму. Оба они оказались в эмиграции, она была его духовной дочерью до самой его смерти. «… ты, мой верный, несравненный, верующий и поддерживающий веру друг! <…> Пусть бездарны мы оба, каждый по-своему, да и действительно бездарны, но то, что нам открывается в видениях, это о Боге и от Бога…»[375], — писал о. Сергий Юлии Николаевне 22 августа 1931 года о ее творческих замыслах, об одиночестве и пророческом служении. Живописи Юлия Николаевна училась в Школе при Обществе поощрения художеств в Петербурге, затем у Мориса Дени; в Праге обучалась технике иконописания у М. Каткова[376].

В 2002 году, когда была издана переписка Ю. Н. Рейтлингер и отца Александра Меня (1935–1990), эту книгу назвали «Умное небо». Не всем, наверное, известно, что слова «умное небо», употребленные в одном из писем Юлии Николаевны к отцу Александру, ставшие заглавием книги писем, принадлежали Цветаевой. «Есть умное небо», — говорила она своему маленькому сыну, удивлявшемуся: «Почему самолет летит, а Бога не встречает?» — по воспоминаниям Екатерины Николаевны Рейтлингер (1901–1989), той Кати, которая была помощницей Марины Ивановны в Праге, таскала на себе по кручам пражского предместья уже подросшую