Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Стыдно сказать – нельзя умолчать: прежде во дворцах жили все-таки воспитанные люди. Даже присяжный поверенный Керенский не удержался в пределах такта. А уж о немытом Чернове не стоит и говорить.

Отчего свобода, такая сама по себе прекрасная, так безобразит людей? И неужели это уродство обязательно?»

Конечно, обязательно! Мы еще в начале четвертого чтения подробно говорили о снижении качества жизни, которым любая революция сопровождается.

Но какая все-таки Гиппиус умница! Как тонко ее замечание: «Сами-то гидры бывают разные». Заметно сочувствие к царской семье, попавшей в плен к чистопородным хамам. Казалось бы, еще немного – и окончательно прозреет человек…

Куда там! Нигилизм глубже не только мировой войны – нигилизм глубже всех четырех русских революций, совершившихся в ХХ веке. Про любую из них нигилист скажет: эта вот именно революция не удалась, потому что она была ненастоящая, потому что отдельными ее деятелями совершены были отдельные ошибки, – настоящая русская революция впереди!

В «Письмах о нигилизме» Страхов с исчерпывающей полнотой описывает означенную инфернальную глубину: «Нигилизм, это – грех трансцендентальный, это – грех нечеловеческой гордости, обуявшей в наши дни умы людей, это – чудовищное извращение души, при котором злодеяние является добродетелью, кровопролитие – благодеянием, разрушение – лучшим залогом жизни. Человек вообразил, что он полный владыка своей судьбы, что ему нужно поправить всемирную историю, что следует преобразовать душу человеческую. Он по гордости пренебрегает и отвергает всякие другие цели, кроме этой высшей и самой существенной, и потому дошел до неслыханного цинизма в своих действиях, до кощунственного посягательства на все, перед чем благоговеют люди. Это – безумие соблазнительное и глубокое, потому что под видом добродетели дает простор всем страстям человека, позволяет ему быть зверем и считать себя святым».

Что вы хотите от Зинаиды Гиппиус? Черная сила нигилизма с легкостью сломила солому ее яркой индивидуальности. Уже пережив кошмарную реальность октябрьских дней в революционном Петрограде, уже перебравшись на Запад, она, в предисловии к первому изданию своих дневников, называет кружок, вымостивший фактически большевикам дорогу к власти, «совестью и разумом России», продолжает утверждать, что в нем одном совершалась в России «кое-какая культурная работа». (Тем самым Гиппиус утверждает, что в кружках, к которым принадлежали Карамзин, Крылов, Жуковский, С. Т. Аксаков, Вяземский, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Гоголь, Фет, Страхов, Леонтьев, Случевский, Розанов и другие писатели, не увлекавшиеся «отрицанием самодержавного режима», никакой культурной работы не совершалось.)

В том же предисловии Гиппиус позволяет себе такие высказывания: «Первые дни свободы. Первые дни светлой, как влюбленность, февральской революции».

Гиппиус, остро реагировавшая еще недавно на назначение министром бездарного (с ее точки зрения) Горемыкина: «Какой кошмар! Вот она – азиатчина! Из-за таких-то назначений мы и не смеем (по совести) любить Россию так, как Англию любит англичанин», – с полным хладнокровием встречает известие о зверском убийстве 200 офицеров российского военно-морского флота, совершенном революционной матросней в один день (7 марта) в Кронштадте и в Хельсинки.

Революция же… Она – святая, она, по определению, бескровная… Офицеров убивали? офицеров резали, кололи, топили, заживо сжигали в топках? Ничего, Дмитрий напишет брошюру о декабристах, которая все эти временные перекосы исправит. И знаете, надо еще разобраться, что это были за офицеры. Иные из них, вероятно, запятнали себя служением самодержавному режиму… Поймите же, что неизбежные революционные эксцессы – пена на ослепительной лазурной глади. Пена рассеется, лазурь – останется. Светлая, как влюбленность…

Уже на следующий день после массового убийства русских военных моряков, т. е. 8 марта, Зинаида Гиппиус пишет пламенно-дубовые вирши «Юный март», которые мы уже вспоминали сегодня:

Пойдем на весенние улицы,

Пойдем в золотую метель… —

зашагаем по трупам, выражаясь проще.

Не хочется завершать разговор о Зинаиде Гиппиус на траурной ноте.

Все-таки мы не политикой занимаемся в этом исследовании. Тема наших занятий – русская поэзия, русская культура. А Гиппиус с Мережковским очень уж много в этой области совершили значимого.

Вот мы говорили сегодня про Брюсова, который движение русских символистов возглавил, говорили про Вяч. Иванова, которое долгое время с Брюсовым соперничал… Все это верно, конечно. Но Брюсов и Вяч. Иванов не на плоскости орудовали – они действовали в трехмерном пространстве, глубину которого (третье измерение) обеспечивали, на мой взгляд, именно Гиппиус с Мережковским. Все гримасы и прыжки старших символистов совершались в их высоком присутствии (что вынуждало старших символистов гримасничать пристойнее и скакать скромнее).

Это сложно объяснить.

Позвольте, я перепишу для вас прелестный очерк Бунина, в котором присутствие и значение четы Мережковских в среде певцов Серебряного века изображено пластически:

«Что до Бальмонта, то он своими выкрутасами однажды возмутил даже Гиппиус. Это было при мне на одной из литературных “пятниц” у поэта Случевского. Собралось много народу, Бальмонт был в особенном ударе, читал свое первое стихотворение с такой самоупоенностью, что даже облизывался:

Лютики, ландыши, ласки любовные…

Потом читал второе, с отрывистой чеканностью:

Берег, буря, в берег бьется

Чуждый чарам черный челн…

Гиппиус все время как-то сонно смотрела на него в лорнет и, когда он кончил и все еще молчали, медленно сказала:

– Первое стихотворение очень пошло, второе – непонятно.

Бальмонт налился кровью:

– Пренебрегаю вашей дерзостью, но желаю знать, на что именно не хватает вашего понимания?

– Я не понимаю, что это за челн и почему и каким таким чарам он чужд, – раздельно ответила Гиппиус.

Бальмонт стал подобен очковой змее:

– Поэт не изумился бы мещанке, обратившейся к нему за разъяснением его поэтического образа. Но когда поэту докучает мещанскими вопросами тоже поэт, он не в силах сдержать своего гнева. Вы не понимаете? Но не могу же я приставить вам свою голову, дабы вы стали понятливей!

– Но я ужасно рада, что вы не можете, – ответила Гиппиус. – Для меня было бы истинным несчастием иметь вашу голову…»

Гиппиус и Мережковский не писали собственно символистских стихов, не участвовали напрямую в символистском движении. Они не встревали в отношения между лидерами движения, не пытались ими управлять. Но все-таки они были в их компании старшими. Они были авторитетны. В их присутствии неудобно было «опускать планку» ниже определенного уровня, неудобно было распоясываться, нести ахинею (каковую читающая публика, несомненно, слопала бы).

«Царь над всеми Адриановыми» и его блистательная супруга одним своим присутствием не позволяли движению потерять берега.

Все-таки они были необычные, избранные люди. Люди, ставшие становым хребтом русской культуры Серебряного века.

Брюсов имел административные способности, позволившие ему