Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

колдун» (по слову Иоганна фон Гюнтера, посещавшего башню) – «лаская, журил; журя, льстил; оттолкнув, проникал в ваше сердце, где снова отталкивал» (по слову Андрея Белого, заразившегося, как видно по этому отрывку из его мемуаров, от Вяч. Иванова «синтаксисом Кирпичникова»).

Умение влезать в чужую душу без мыла, умение манипулировать людьми было Вяч. Иванову врождено. То был главный талант, полученный нашим героем от матери-природы. Имея ясную цель: бросить Брюсова с корабля современности, занять его место, возглавить модернистское движение в России, – Вяч. Иванов добивался цели с помощью того таланта, который у него имелся.

Тот же Брюсов был человек предельно жесткий и во многих других отношениях неприятный, но Брюсов в столкновениях с литературными соперниками действовал всегда прямо, выступал против врага с открытым забралом, – Брюсов был все ж таки «московский студент, а не Шариков».

Вяч. Иванов был темнила тот еще: петлял, плел сети, подливал «чарый хмель» собеседнику в чашку, «жала зевные сучил» принципиально у соперника за спиной!

И как-то до поры до времени (до времени «Cor ardens», завершенных в 1912 году) все у старого паука получалось. Имя его гремело в символистских кругах, какой-то тихой сапой он Брюсова одолевал, сумев отбить у него лучшего ученика (Гумилева).

А потом вдруг все закончилось. Паучьи сети Вячеслава Иванова перестали удерживать какую бы то ни было добычу и повисли клочьями, дом его опустел. Срок договора закончился.

Новые совершенно люди выступили на авансцену культурной жизни. Дягилев прогремел в Париже своими «русскими сезонами». Клюев и Есенин явили миру небывалую доселе новокрестьянскую поэзию. Акмеисты вставали на крыло. Молодой Маяковский проорал: «Я иду!». Началась Первая мировая война.

Вяч. Иванов остался где-то в стороне от больших событий сидеть на кочке, выглядевшей еще недавно – вершиной.

Две русские революции 1917 года, на которые поэт Вяч. Иванов ни единым словом не отозвался, окончательно его дело похоронили. Никому решительно в это лихое время Вяч. Иванов не был интересен!

Как-то незаметно слезает Вяч. Иванов со своей кочки, навсегда оставляет опустевшую башню, перебирается сначала в Баку, где служит четыре года профессором при кафедре классической филологии местного новодельного университета, а в августе 1924 уезжает в Рим. В 1926 году Вяч. Иванов формально присоединяется к католической церкви, сохраняя при этом вплоть до конца тридцатых годов советские гражданство и паспорт.

Стихи, которые он пишет в Италии, объективно лучше тех стихов, которые принесли ему в «нулевые» годы ХХ столетия всероссийскую славу. Они проще, они внятнее, они человечнее. При этом поздние стихи Вяч. Иванова разделяют судьбу поздних стихов Бальмонта: никто их сегодня особенно не читает, никто сегодня ими не дышит, потому что они – средние.

Более ранняя, объективно менее зрелая поэзия Вяч. Иванова, сводившая почитателей с ума в узком временном промежутке между 1905 и 1914 годами, сводила людей с ума не по своим внутренним качествам, а по-другой причине. Почитатели знали точно, что автор «Кормчих звезд» и «Cor ardens» – «обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие». Теург, чтоб мне сдохнуть, мистагог! Мудрый, дионисийски веселый колдун!

А что стоит за «Римскими сонетами» или за «Римским дневником 1944 года»? Да ничего за ними не стоит – ни черта с рогами, ни его тайного действия. Это простые стихи старого человека, кое-что в жизни повидавшего. Человека, который ищет читателя-друга, хочет поделиться с ним нажитым опытом. Хочет уйти от одиночества, бедняга.

Молодые люди обычно обходят стороной болтливых стариков, хотя жизненный опыт последних был, возможно, уникален и бесценен. Молодежь, как известно, «и жить торопится, и чувствовать спешит»: стремится нажить жизненный опыт самостоятельно. Какой ни есть, но свой собственный. Чужой опыт (как и чужой ум) теснит.

Примите без раздражения этот краткий комментарий, которым я попытался объяснить судьбу поздней, зрелой поэзии Вяч. Иванова в современном мире.

«Писал для денег, пил из славы». К любому из старших символистов эта формула в какой-то степени относится. Грешили эти люди бесстыдно и беспробудно. Бальмонт был эротоман (бабник, если называть это человеческое качество по-русски), Брюсов был эротоман с садистскими отклонениями в психике, Сологуб был ортодоксальный мазохист. И эти качества нетрудно в их стихах разглядеть! Вяч. Иванов грешил тяжелее, чем Бальмонт, Брюсов и Сологуб вместе взятые; он был мастер квалифицированного греха. Оккультизм, кровосмешение, вероотступничество – все эти милые вещи, за которые по законодательству Моисея полагается смертная казнь, Вяч. Иванов позволял себе легко, – все эти вещи, реализованные им на практике, ни одним боком в тяжеловесную и высокоумную его поэзию не проникли.

Стелет недругу Кассандра

Рока сеть и мрежи кар, —

и кому какое дело до того, что я сплю со своей падчерицей?

Потрясающая «невозмутимость совести» была у этого человека.

Падчерица для мужчины, состоящего в законном, в церковном браке, – первая степень родства, такая же точно степень родства, которая связывает мужчину с матерью или с дочерью… Напомню, что Православная Церковь признает нелигитимными браки вплоть до пятой степени родства. Отказывается подобные браки освящать. Но Вяч. Иванов, больше других людей в России писавший про «соборность», совсем не интересовался замшелым брачным кодексом Русской Православной Церкви.

Ражий сорокалетний детина вступает в связь с приемной дочерью, только-только потерявшей мать, оставшейся без защиты. (Мы видим, что сюжет «Лолиты» не был высосан Набоковым из пальца.) Для посетителей башни у Вяч. Иванова было приготовлено объяснение случившемуся событию: покойница Л. Д. Зиновьева-Аннибал (вторая жена Вяч. Иванова) явилась ему с того света и повелела юную Веру того… окормлять. Как он мог уклониться? Голос неба фактически.

В этой истории что-то предельно мрачное и жуткое (судьба Веры Шварсалон, родившей отчиму сына, себе же самой – младшего братишку, скончавшегося в революционном Петрограде от голода, холода и безысходности) соседствует с чем-то окончательно жалким и смешным (мотивы данного поступка Вяч. Иванова). Ильф и Петров неизбежно тут вспоминаются: «Не корысти ради, но токмо волей пославшей мя жены». Впрочем, у одесских юмористов волеизлеятельная жена была все-таки живой женщиной, не призраком. Их история полегче. Замечу в заключение, что две эти житейские истории, раскрывающие по-разному вечную тему человеческого лицемерия, одинаково просты. Все эти «тайны и жертвы» доступны до донышка любой человеческой толпе.

Заканчивая свой рассказ о Вяч. Иванове, скажу с сознанием печальным, что рассказ мой не получился и получиться не мог. Не люблю этого автора, не чувствую плюсов его поэзии. Не стоило мне вовсе о поэзии Вяч. Иванова писать.

Наш разговор о старших символистах почти завершен. Остается обсудить Зинаиду Гиппиус.

Странное человеческое