«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

человеком с религиозным мировосприятием»174. Характеристика религиозности Лермонтова в одну беглую фразу никак не укладывается, а утверждение, что писатель был «религиозным художником» — прямая неправда: он был светским художником. А дальше у исследователя все просто: есть предмет (глубина души Печорина), берем универсальное средство (философско-религиозный уровень проникновения) — и полный порядок: все странности разъяснены, загадки разгаданы. Только возникает естественный (и скептический) вопрос: пригодна ли данная философско-религиозная система для понимания лермонтовского творения? У исследователя нет сомнений. Он и писателя зачисляет в свои союзники, полагая, что иного быть не должно. В тексте встретится нечто иное — находится обход: «Позиция автора гораздо глубже позиции повествователя <на него и списываются все нестыковки>, как религиозно-нравственный уровень человеческого бытия иерархически выше и значительнее философски-психологического уровня»175. Не ввязываясь в спор, что выше и значительнее, я замечу, что подбор эффективных ключей ничуть не продуктивен, особенно если ларчик просто открывался.

Проблема жанра исследователя не привлекает, произведение он (по инерции) именует романом, даже иногда говорит о необходимости целостного восприятия: «На философско-религиозный уровень проникновения в глубины души Печорина, осмысления внутренней связи смеха с трагической судьбой главного героя мы сможем выйти, только аналитически прочитав весь роман, иначе редукция смысла ключевого и финального фрагмента текста в первой повести неизбежна»176. Фактически же он берет повести книги изолированно, но и тут предпочитает жонглировать только отобранными деталями.

Исследователь считает свою позицию универсальной, способной решать любые проблемы. Иерархия образов? Пожалуйста: «В нашем восприятии Максим Максимыч выше Печорина в том, что он сохраняет непосредственную, “детскую” веру в Бога, что он “верой и правдой” служит отечеству, выполняя свой высший долг и реализуя свое “высшее назначение”»177. Печорин ему и в подметки не годится: «Реконструируя “историю души” Печорина, можно сказать, что он навсегда потерял… непосредственную веру в Бога, светлую надежду на будущее и чистую любовь к людям…»; «в “море жизни” без веры в Бога он, не умеющий “плавать”, обречен на духовную гибель»178. Чего и ждать от безбожника: «Единственный раз в романе Печорин молился, обращаясь к Богу за помощью, но молитва гордого человека, лишенная покаяния, является безблагодатной»179.

Истолкование деталей? Проще простого! Некоторым в «истории души» Печорина придается кульминационное значение. Таковыми объявлены: бледность и вздрагивание при стуке ставня, плач после безуспешной погони за Верой, смех после мучительной смерти Бэлы, бледность при упоминании имени Бэлы Максимом Максимычем. Автор гордится своим подходом: «В нашем восприятии сквозь бытовой смысл слов просвечивает метафизический уровень человеческого бытия…»180. Во как глубоко! На деле возникает лишь монотонное морализирование. К примеру: «…в плаче Печорина нет раскаяния, самоосуждения и признания своей вины перед Верой, а чувство жалости к себе с христианской точки зрения является проявлением слабости, греховности человека и раскрывает то состояние души, которое возникает у многих людей, находящихся в “рабстве греховных страстей”…»181.

«Стук ставня», полагает исследователь, — «это грозное напоминание о неизбежной и грядущей смерти»182: с какой стати? Здесь простая бытовая деталь рушится под тяжестью философско-религиозного подхода. А исследователь упрям, пугать — так пугать: «В этой детали можно <?> увидеть отражение ужаса человека, потерявшего, отвергшего, из сердца изгнавшего Бога, проявление метафизического ужаса перед вечной тьмой и бесконечной пустотой, перед неизбежной судьбой своего бренного тела: труп, гроб, могила… черви… прах… и больше ничего. Такой ужас испытывает лирический герой в раннем стихотворении Лермонтова “Ночь. I” (1830). <Причем здесь «Герой нашего времени»?> И странный смех Печорина в финале “Бэлы” (последнее звено в линии героя этой повести) можно понять и объяснить достаточно глубоко <?>, только увидев связь с первым звеном, с внезапной бледностью и тайным страхом, ужасом перед смертью…» (с. 11). Это уж не Печорин, а исследователь в самых простых жизненных и даже бытовых деталях усматривает «гроба тайны роковые». Печорин побледнел при упоминании Максимом Максимычем имени Бэлы? «Это мгновенное отражение ужаса при воспоминании о своем “нечеловеческом” смехе в состоянии, когда душой овладел дьявол, это реакция “живого мертвеца”»183. Что исследователь рисует очередные ужастики — это в его стиле. Но в претензиях к Печорину он просто неуемен.

У В. И. Влащенко сыскался единомышленник, обративший внимание на то, что «карие глаза Григория Александровича, сводившие с ума поклонниц, не смеялись, когда он смеялся!» «Печорин вообще редко смеется или улыбается. Впервые мы слышим его смех вместе с Максимом Максимычем. Вот только что умерла несчастная Бэла, любовница и очередная жертва Печорина…

Старый солдат Максим Максимыч не дрогнул бы перед лицом смерти, но смех Печорина прохватывает его ознобом»184.

А смех Печорина — это безумный смех, непроизвольная реакция на фальшивые официальные соболезнования Максима Максимыча!

Своей методологии В. И. Влащенко дозволяет творить чудеса: проникать туда, куда не достает понимание самих себя у персонажей, — в сферу их подсознательного. Вот и тут: бледность прочитана как знак «бессознательного предчувствия» Печорина. Еще: «…можно говорить, скорее, о бессознательной боли утраты совести, нравственного чувства в душе. И это, видимо, тоже бессознательно, оплакивает Печорин, ставший убийцей, подобно библейскому Каину»185.

Поскольку для исследователя Библия — настольная книга, то много чего он разглядел сквозь ее призму. Выдвигается и такой веселенький вопрос: «Что значит в структуре новеллы <«Фаталист»> и всего романа <?> Лермонтова образ свиньи?»186. Какой высокой чести удостоилось несчастное животное: оно возведено в образ, потеснив всяких там нехороших Печориных, да еще и в рамках всего произведения, а не одной новеллы, где реально встречается. «С нашей точки зрения, именно в “Фаталисте” выражена глубинная идея всего романа, и связана она с одним из ключевых образов новеллы — образом свиньи, “разрубленной пополам” пьяным казаком и ставшей “несчастной жертвой его храбрости”…» (с. 182). Но зато это повод процитировать библейскую историю… А уж если Библия свидетельствует, что в свиней бесы могут вселяться, то для тайн места не остается: «…Казак, стремясь освободиться от власти черта, убивает сначала свинью, в которую, как ему казалось <откуда такие сведения?>, вселился нечистый, а затем и человека, в образе которого черт снова явился ему» (с. 178). Несчастная свинья! Она-то чем виновата, что в нее кто-то вселяется, а кто-то на ночь глядя гоняется за ней да и разрубает пополам! Но зато рождается агрессивный символический образ: по версии исследователя, в книге Лермонтова «бесноватыми» становятся Грушницкий, и Печорин, и его трагический двойник (?) Вулич, и пьяный (до мерещившихся чертиков!) казак (с. 182). Это что же: поверив в Бога, надо уверовать во всю эту чертовщину?

А