"Если", 2010, № 5 - Фредерик Карл

Ажиотаж, вызванный лентой уже в первые дни, показал, что зритель получил то, что хотел. И на фоне визуального триумфа вроде бы как-то и неудобно говорить о содержании… Между тем Бартон вместе со сценаристкой Линдой Вулвертон, которой принадлежала идея, справились с нерешаемой задачей самым легким способом — даже не попытались ее решить. Гордиев узел в очередной раз просто разрубили. Разрезали монтажными ножницами. Вместо парадоксальной сказки зрителю предложена обычная подростковая фэнтези. Едва ли не все здесь уже было: и узурпация власти злой королевой, и даже романтическая линия между Алисой и Шляпником — Ник Уиллинг, что твой Кристобаль Хозевич, успел раньше. Мало того, сама фабула как будто позаимствована не из «Алисы…», а из вышедшего двадцать лет назад фильма Спилберга «Капитан Крюк». Снова герой (на этот раз — героиня) должен вернуться в сказочную страну и, чтобы победить поднявшее голову зло, вспомнить, кто он такой, и заново поверить в силу своего воображения.

Любопытно вот что: если Питер Пэн возвращается в реальный мир и выбрасывает в окно свой мобильный телефон бизнесмена, то Алиса как раз превращается в деловую женщину. Для викторианской Англии это донельзя смелый шаг, а вот для современного голливудского кино до безобразия политкорректный… И только символ преображения — синяя бабочка на плече Алисы — заставляет с этим примириться.

Впрочем, трактовок кэрролловских сказок мы еще насмотреться успеем. На очереди «Фантасмагория: Видения Льюиса Кэрролла», которую ставит не то чтобы великий, но, безусловно, ужасный Мэрилин Мэнсон. Кроме того, дожидается своего срока давно обещанная экранизация упомянутой American McGee's Alice. Хотя стрелки часов в Стране Чудес всегда стоят на шести…

Аркадий ШУШПАНОВ

Тони Дэниел

Ex Cathedra

Иллюстрация Евгения Капустянского

У меня украли детей.

Хочется устраниться. Хочется винить время, винить само бытие, чтоб выходило — это судьба, неизбежная, предрешенная. Тогда можно себе в утешение впасть в буддистскую созерцательную рассеянность или припомнить слова апостола Павла: любящим Господа и призванным по Его изволению все содействует ко благу.[10] Но ты знаешь — нет бальзама[11] ни на востоке, ни на западе Старой Земли. Как ни изощряйся, оправданий не сыщешь.

Дети исчезли.

Заявить о преступлении нет никакой возможности. В принципе, нет и преступления. А значит, нечего уповать на правосудие.

Не к кому бежать, когда среди ночи тебя поднимет их плач, когда слоняешься по дому, вслушиваясь в скрип половиц, шорох шторы: не они ли? В этих звуках, в этих явлениях тебе чудится их шепот, а иногда движение закрывающейся двери напомнит жест, каким тянулся к стакану молока старший сын, или мерцание ночника в ванной воскресит в памяти улыбку, игравшую у дочки на губах.

Она смуглая, темноволосая? Да. Синеглазая? Не в тебя. В Ребекку.

Быстрый взгляд за портал станции, туда, где раскинулся Млечный Путь. Невинный вопрос твоего младшенького (ему всего два с половиной), его первые связные слова: «Как ты сегодня, папся?».

Неважнецки. Не могу тебя вспомнить.

Детей нет.

Не может быть.

Не должно быть.

Итак, звуки и мимолетные видения — всего-навсего ваши с сознанием игры. Сам знаешь.

Поэтому ты принимаешь душ, чистишь зубы, одеваешься, съедаешь овсянку или, вовсе отказавшись от завтрака, клеишь на предплечье питающий пластырь, целуешь жену, которая тебе не жена…

— Доброе утро, милая.

— Привет, Уилл.

— Как ты сегодня? Лучше? Есть изменения?

— Нет. — Она умолкает, сосредоточенно думает. — Нет.

— Жаль. Может, еще разок покажешься доктору?

— По-моему, от него никакого проку. — Ребекка, так ее зовут, тяжело переступает с ноги на ногу, с правой на левую. Белая ночная сорочка, почти прозрачная, очерчивает ее угловатую поджарость. Кожа да кости. Недавно Ребекка перестала есть, и на животе понемногу обозначаются мышцы. Это тебя заводит, хотя ее худоба — следствие изнурительной болезни.

Ребекка убеждена: она тоже что-то слышит. Голоса.

Но не знает чьи.

Будем надеяться, сегодня с ней ничего не случится.

Дом присмотрит за ней.

Ведь тебе, как ни крути, надо на службу.

Ты загружаешь с сенсорной панели у входа дневной набор защитных ключей и обновлений, приказываешь двери перенести тебя на рабочее место и шагаешь сквозь транспортный экран…

…на очередную встречу.

Встреча очень важная. Как и все прочие. Проект грандиозный и сложный, и ты у руля. Более или менее.

Я у руля.

Лично.

Мы возводим памятник человечеству. Ради человечества. Во имя его истории и его будущего. Он задуман как место уединенных размышлений и преображения. Зал славы минувшего и оплот веры в грядущее. Пространство встречи сакрального, вечного с частным — встречи и взаимопроникновения. Храм. Святилище. Цитадель закона, под чьи своды можно подняться. Священная роща, где позволительно забыть тревоги и чувствовать себя в полной безопасности. Избавленным от всякого гнета.

Собор Справедливости.

Этим конкретным утром эта конкретная встреча назначена с делегацией лингвистов. Представители одного из старших секторов кэшпамяти ходатайствуют о выделении в галерее Собора места под фреску жертвам доколониальной дискриминации щелкающих диалектов.[12] (Уточню: речь о доколониальной Земле; Млечный Путь — совсем другой разговор.) В затылок заступникам языка дышит Объединенная коалиция кэш-, а также биоиндивидов, состоящая из левшей. Эти требуют один боковой придел целиком посвятить смягчению диктата праворуких. Что, по большому счету, несложно; схожие поправки мы вносим в свои планы ежедневно. Загвоздка в том, что коалиция не может или не хочет определить, какую сторону Собора считать левой, а какую правой. Ведь, чтобы разобраться, где левое, где правое, нужно знать, где север и юг или верх и низ. У Собора нет спина. Спин порождает неравенство.

В Соборе мы не считаем справедливость первоочередной задачей. Первоочередность — личина привилегии, а в Соборе не может быть привилегий. Это было бы несправедливо.

Тем не менее левши чувствуют себя уязвленными. Что превращает их трудности в мои.

Переговоры — это на мне.

Дабы разложить по полочкам все до мелочей, я вызвал на сегодня консультанта из Лиги дизайна временных интервалов. Втихаря, поскольку уже заподозрен в том, что действую согласно секретной «правшистской» программе, и кое-кто, без сомнения, расценит этот мой поступок как очередную гнусную каверзу клики правовращенцев. Я же хочу, главным образом, одного: пусть примут хоть какое-нибудь — любое — решение до окончательного коллапса Галактики. ОКГ, можно сказать, наш крайний срок. Хотя есть все основания надеяться, что объект удастся ввести в строй намного раньше — и без превышения сметы.

К несчастью, консультанты из Лиги дизайна склонны сбиваться на покровительственный тон, и встреча оставляет неприятный осадок, особенно внутри буфера. Не обязательно по вине консультантов: всякий, чье «я» записано поперек широченной полосы звезд, рискует подхватить звездную болезнь. Но для узников кэш-памяти нет ничего ненавистнее снисходительных наставлений потомков. Когда ты мертв, едва ли не единственной ценностью для тебя остается уважение. Я слыхал, будто какой-то из крупных банков памяти намерен ввести его дробные дозы в обращение в качестве платежных средств. Интересно, не заставит ли отказаться от этой практики Великое Переселение, когда все содержимое буферной памяти разархивируют и перепишут в Собор, где есть простор для почти бесконечного расширения.