Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

вполне земной сюжет. И Христос у Цветаевой человек, а не божество; человек, становящийся Отцом и Учителем.

В четвертом стихотворении то же видение «Тайной вечери», возвращающее к первому стихотворению цикла, к мотиву прощального поцелуя, по-видимому, противопоставленного поцелую Иуды:

Встречались ли в поцелуе

Их жалобные уста?

Иоанна кудри, как струи

Спадают на грудь Христа.

Умилительное бессилье!

Блаженная пустота!

Иоанна руки, как крылья,

Висят по плечам Христа.

(22–27 июня 1917)

Единение Христа и Иоанна дано через сравнение кудрей Иоанна с водными струями (мотив Крещения) и, в плане подтекста, дан мотив поэтического предназначения, мотив духовной помощи через сравнение рук Иоанна — с крыльями Христа. Эпитет «умилительное» бессилье лексически восходит к известной иконе «Умиление», где изображена Богоматерь с сыном. Цветаева иногда использовала слово «умиление», когда хотела выразить свою растроганность. Например, в письме к Рильке она умиляется его русским буквам: «Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не ‒»[308]. Это же слово — умиление — в записи 11 февраля 1941 года — о С. Я. Эфроне, который старается в тюрьме выжить для нее[309]. Контекст заставляет предположить иконографическую природу слова «умиление» в словаре поэта.

Вероятно, мифологема поцелуя в четвертом стихотворении цикла проецируется на неназванного возлюбленного. Адресат цикла «Иоанн», по всей вероятности, — Никодим Акимович Плуцер-Сарна. Прочтем строки его письма Цветаевой из Нижнего Новгорода 12 июня 1917 года, где он пишет о своей любви тоже иносказательно: «Когда, Маринушка, я держу в руках Вашу светлую головку и вглядываюсь в Ваши зеленые глаза через всю стихию полета страсти, тоски, восторга чую явственно весь меня поглощающий ритм Вашей души. Это мой собственный ритм — это две реки сливаются в один широкий могучий поток. <…> Мы с Вами, Маринушка, двое БЛАГОРАЗУМНО несчастных БЕЗУМНО счастливых людей. Марина!!»[310] Таким образом, в цикле «Иоанн» Цветаева пишет о земной любви, которая волей обстоятельств оборачивается разлукой. Отказ от реализации любви для нее равносилен прощанию Иоанна с Христом. Вне всякого сомнения, цикл «Иоанн» читается под разными «углами» и может быть интерпретирован как евангельский и как светский (любовный) текст. В 1919 году, вероятно, вспоминая свои стихи, Цветаева записала: «Иоанн — совершенство ученичества. — А что если Иоанн был женщиной?»[311] Для Цветаевой, вероятно, стихи вообще были миром, который избавлял от одномерного существования. Иоанн Богослов — идеальный евангелический «герой», соответствующий ее представлению о верности, вере, преданности, любви, избранности. Цветаева вернется образу Иоанна в письме к Рильке 12 мая 1926 года: «Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но — разница — ты любимец отца, не сына, ты — Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество — выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и — немыслим для любви!

Не Давид, нет. Давид — вся застенчивость своей силы. Ты же — вся отвага и дерзость твоей силы.

Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти — чтобы пришел ты.

Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (все-божественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить все-человеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово — героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной)»[312].

Благовещение

Многие свои стихи Цветаева помечала названиями церковных праздников. Например, Вербное воскресенье 1918, 3-й день Пасхи 1918 и т. д.[313] Православный календарь был силой, которая соединяла Цветаеву с Прошлым, со всем, что было дорого и что уничтожила революция. Отсюда усиление религиозности, актуализация словесных образов, связанных с Православием и православными преданиями, упоминание икон, Богородицы, Христа в годы революции и гражданской войны. В примечании к стихотворению «Коли в землю солдаты всадили — штык…» (3-ий день Пасхи 1918) Цветаева пишет о том, что красным флагом в революцию завесили лик Николая Чудотворца. Свое отношение к этому кощунству она передает тем, что называет флаг, символ доблести, служения, «красной тряпкой», выражая пренебрежение к флагу враждебной, новой власти. Стихотворение строится на антитезе, передающей противоестественность государственного строя, перевернувшего основания духовного существования: «Коли в землю солдаты всадили — штык, / Коли красною тряпкой затмили — Лик, / Коли Бог под ударами — глух и нем, / Коль на Пасху народ не пустили в Кремль — / Надо бражникам старым засесть за холст, / Рыбам — петь, бабам — умствовать, птицам — ползть, / Конь на всаднике должен скакать верхом, / Новорожденных надо поить вином <…>». В другом стихотворении 1918 года «Надобно смело признаться, Лира!..» она написала о своей верности флагам Старого мира: «Новые толпы — иные флаги! / Мы ж остаемся верны присяге, / Ибо дурные вожди — ветра» (1/ 14 августа 1918).

Любимым праздником Цветаевой дочь поэта А. С. Эфрон называет 24 марта / 7 апреля — Благовещение[314]. Правда, это детское воспоминание, до отъезда из России. Любовь к Благовещению отразило стихотворение «Закинув голову и опустив глаза…» марта 1918 года, в котором картина Страшного Суда рисуется именно в день Благовещения и связана с одним из кремлевских храмов, поэтому свое сердце Цветаева уподобила кремлевскому колоколу:

И ты поймешь, как страстно день и ночь

Боролись Промысел и Произвол

В ворочающей жернова груди.

Так, смертной женщиной, — опущен взор

Так, гневным ангелом — закинут лоб,

В день Благовещенья, у Царских врат,

Перед лицом твоим — гляди! — стою.

А голос, голубем покинув в грудь,

В червонном куполе обводит круг.

(Март 1918)

С днем Благовещенья связано создание стихотворений 1916 года: «В день Благовещенья…» и «Канун Благовещенья…». В первом 23 марта 1916 г. вспоминается традиция на Благовещенье, отпускать на волю птиц:

В день Благовещенья

Подтверждаю торжественно:

Не надо мне ручных голубей, лебедей, орлят!

Летите, куда глаза глядят

В Благовещенье, праздник мой![315]

Второе — «Канун Благовещенья…» — связано с посещением Благовещенского собора Московского Кремля и построено как молитва к Богоматери о здравии дочери Али. Цветаева воспроизводит церковную службу, вплоть до слов молитвы, но отделяет себя от толпы верующих старух, которые крестятся на фонарики, окружающие икону Богоматери: