Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

Отнюдь не все даже неплохо написанные, а иногда и довольно эффектные сегодняшние стихи современны в том смысле слова, который подразумевает движение поэзии.

Многие из них, в сущности, вполне «вчерашние» и по большому счету – эпигонские, поскольку эксплуатируют поэтику предшественников. Хотя это совсем не обязательно столь явно, чтобы можно было схватить за руку, как недавно еще бесчисленных жертв любви к Бродскому, щеголявших в неизменных анжамбеманах с чужого плеча. Особенно занятен в этом отношении неиссякающий арьергард авангарда, с завидным апломбом тиражирующий открытия столетней давности.

Кстати, бывают и такие далекие заглядывания вперед, что их по этой причине тоже трудно причислить к современной поэзии – в том смысле, что не они определяют свое поэтическое время. На один из подобных случаев обратил внимание, работая с пушкинскими черновиками, известный пушкинист Илья Фейнберг (его труд посмертно был опубликован М. И. Фейнберг):

И в темноте, как призрак безобразный,

Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный… –

исследователь не без оснований замечает, что эти строки из черновика крымского стихотворения «Кто видел край, где роскошью природы…», если не знать автора, кажутся «стихами Заболоцкого». А в другом месте приводит наброски эпилога «Бахчисарайского фонтана», напоминающие Хлебникова. И не по причине ли, отчасти, такого несоответствия времени варианты эти остались за пределами беловиков?

Но чаще наоборот: распознаваемое современниками как «современное» оказывается всего лишь расхожей модой – среднестатистическим «созвучием времени», тогда как истинное движение поэзии определяют именно выбивающиеся из этой средней статистики единицы.

Занимаясь в начале 90-х подготовкой программы журнала «Арион», я провел довольно много времени в библиотеках, листая журналы и альманахи Серебряного века. И поразился, насколько заполнявшая их стихопродукция не соответствовала тому представлению об этом времени, которое сложилось у нас впоследствии. Все они были переполнены вполне, видимо, «современными» (поскольку ни до, ни после не плодились в таком изобилии) «поблекшими цветами», «тайными откровениями» и пожеланиями «облететь неувядшим цветком», за которыми совсем не распознать было, скажем, писавшего в те же годы и только изредка попадающегося среди публикаций Блока…

Именно такой расхожей и вполне бутафорской «современностью» представляются мне и обильные нынче плоды поэтической глобализации с ее безликим «среднеамериканским» верлибром, о котором невозможно понять, написали его так по-русски или просто плохо перевели. И многозначительное разглядывание то шнурков на ботинках, то результатов залипшей на клавиатуре клавиши под предлогом «новой искренности». И пересыпанные матерщиной и фекалиями стенания по поводу всего на свете, точно и впрямь это «записки маньячки», как окрестила свои стихи одна из представительниц данной тенденции, – хотя скорее они напоминают стихи Смердякова, написанные словно из зависти к законнорожденным.

В сущности, «современное» в поэзии – это то, что станет ее будущим.

И в том смысле, что в нем останется, а не канет в Лету. И в том, что определяет те черты, которые из завтрашнего дня будут восприниматься как примечательно сегодняшние. И в том, что послужит завтрашней поэзии отправной точкой – даже если это будет точка отталкивания. Иными словами, то, что обозначает некую эстетическую тенденцию.

Но мы-то живем сегодня. И распознать из него будущее можем разве что на глазок, с изрядным шансом на ошибку: достаточно вспыхнуть одному яркому поэтическому имени, чтобы все враз переменилось.

И все же…

Иные яркие тенденции уже подмечены. Одна из них – очевидная «эпизация» лирики: привнесение традиционно эпических черт не только в композицию стихотворения, но и в сам способ выражения лирического автора, как бы прячущего своего лирического героя в декорациях бытия.

Об этом пишут в «Арионе» (2006, № 4) Владимир Козлов («Вышивка эпосом по лирике») и Леонид Костюков («С собой и без себя»). Что примечательно, каждый из этих двух авторов – друг с другом не знакомых и живущих в разных городах, изначально предполагал несколько иной предмет исследования, достаточно далекий один от другого. И тот факт, что в итоге они сошлись в размышлениях о единой проблеме – и пришли к перекликающимся выводам, – убеждает в актуальности явления. Еще прежде («Арион», 2006, № 2) его затронула Анна Кузнецова («Любовный эпос, или Физиологическая лирика»), причем, как понятно из заглавия, применительно к едва ли не самому «лирическому» роду поэзии. Да и в статье Евгения Абдуллаева «Проза в поэзии: в поисках единства?» («Вопросы литературы», 2006, № 5) звучат сходные мотивы.

О механизме этого явления в названных статьях сказано достаточно подробно. Что же касается его генезиса… Рискну предположить, что столь масштабное вторжение эпики на исконно лирические территории не что иное, как реакция, противовес господствовавшему в предыдущую эпоху лирическому произволу – ответ в духе опубликованного не столь давно в «Вестнике Европы» (2005, № 16) признания Чеслава Милоша: «…я отворачиваюсь от субъективирования в лирике, через которую стихотворение сползает до поистине произвольного нагромождения слов».

Когда говорят, что «в искусстве не бывает прогресса» (что случается регресс, все знают), то подразумевают не отсутствие в нем развития: достаточно глянуть, как меняется поэзия не только от века к веку, но и от поколения к поколению, чтоб убедиться в обратном. Подразумевают то, чем оно отличается, скажем, от науки, где последующее открытие так часто отменяет прежние знания, в крайнем случае – включает их как частный случай в картину более широкую. В искусстве ничто подлинное не становится «вчерашним днем» – и стихи Ломоносова сегодня не менее интересно читать, чем Бродского.

Более того, почти ни один «прием», творческий метод, способ выражения, однажды попав в арсенал поэзии, потом из него не выпадает – и со временем может быть снова востребован, хотя и в каком-то ином контексте, для иных задач.

Как, например, в поэтике новых «архаистов» Максима Амелина и Дмитрия Полищука претворяется опыт поэтики XVIII века, о чем в «поэтическом» номере «Вопросов литературы» (2006, № 5) достаточно подробно написала Алина Кадырина в статье «В поисках утраченной целостности». Думаю, и тут не обошлось без весомых психологических резонов – ну хотя бы стремления дистанцироваться от нивелирующей погони за чисто формальной новизной, рассчитанной главным образом на очередных филологов-диссертантов. Да еще и нормальная реакция очнувшейся после культивируемой нищеты культуры: точно так же в дни повальной скудости население бросало на свалку бабушкины шкафы, надеясь приобщиться к цивилизации посредством полированных стенок и кресел на паучьих ножках, а едва освоившись в мире без очередей, принялось те же шкафы скупать, порою за сумасшедшие деньги. К счастью, за антикварный поэтический инструмент не надо платить: хватило бы ума и таланта.

Сложнее обычно бывает судьба более близких по времени художественных идей, от которых не всегда успевает отшелушиться шлейф эпигонов-«продолжателей».

Одним из самых существенных открытий идущей от Хлебникова