Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

От самого первого (двух

Лет) Гёте до Фауста второго[238]

(«Куст», № 2)

Любящей матери кажется, что сын Мур в будущем может быть так же велик, как Гёте. Своей невнятицей язык ребенка наиболее близок языку природы и языку гения, философа, поэта. Один из вариантов 7–8 стихов в тетради: «Последней и <первой> строфы / <строки> / Поэта — <невнятицы> <дивной>»[239]. «Невнятицы от черезкрайней / В нас мощи[240] — пытается сформулировать Цветаева в черновике. — Той, между тетрадью и мной / Поэм, поэта, / Поэзии — Невнятицы…»[241] «Куст» — стихи о недооцененности, непризнанности поэта обществом, в котором поэт находится на самой низшей ступени. Это ясно показывают следующие строки черновика: «<Осмеянных миром> поэм / <Невнятицы благословенной>…»[242] Читатель может увидеть разницу между поиском поэта в столбцах рукописи и строгостью конечной формулы. В окончательном тексте:

Невнятности! Наших поэм

Посмертных — невнятицы дивной.

Продолжая искать в тетради аналог голосу природы в диалоге поэтов, Цветаева во втором четверостишии, вероятно, вспоминает о Пастернаке:

<Несмолчности> <только> поэт

О чем-то бормочет поэту…

Но <только> — <настойчивей> нет…

Но <только> — <доходчивей> нету…[243]

Другие, зачеркнутые строчки черновика связаны с Ахматовой:

Что нужно кусту — от меня:

Меня — и Ахматовой, Анны[244].

В годовщину смерти Блока, в ночь с 6-го на 7-е августа, во время работы над «Кустом», Цветаева увидела сон об Ахматовой[245], поэтому можно сказать, что Цветаева размышляет о Поэте и Природе в общечеловеческом масштабе. В этом убеждает и незавершенное стихотворение «О поэте не подумал…» (сентябрь 1934), в котором воплощен портрет века-ада, и стихотворение «Уединение: уйди…», с мрачным колоритом, где садом уединения названа сначала грудная клетка, а потом смерть. Рядом со строками «Куста» расположены два четверостишия о Боге, наделенном Словом: «Бог с губами, / Не живущими без слов»[246]. По-видимому, именно такого Бога, Бога-Поэта Цветаева рисовала в своем воображении. Она возвращается к «Кусту» во второй половине сентября 1936 года, после окончания «Стихов сироте» Штейгеру и непосредственно перед продолжением работы над «Автобусом»: следом за строками «Куста» разрабатывается эпизод поэмы «И какое-то дерево…», что созвучно теме «Куста», апологии высокого природного мира. Среди наиболее интересных вариантов концовки, оставшихся в черновике:

Как будто бы все кувшины

Востока на сонное всхолмье…[247]

Первоначальный вариант, выразительно передающий предшествующее творчеству вслушивание в природу, отброшен из-за неясно выраженного мотива головы. В окончательном тексте — «лобное вхолмье». Весь роман с кустом осуществляется во лбу поэта. Цветаева подчеркивает, что ее любовь к тихому кусту дает простор мыслям, высвобождает спящее в ней творческое начало. И еще один вариант в рукописи, отмеченный плюсом, но отвергнутый, построенный на противопоставлении ощущения радости воды — засухе, последняя ассоциировалась с творческой немотой:

Как будто бы все кувшины

Шираза на засуху полдня.

Такой от куста — тишины.

Полнее не выразишь — полной[248].

Среди вариантов концовки — стих, показывающий огромность утаенного, неизреченного творческого слова:

Что <молвлено>? <Что> <умолчала>?[249]

Таким образом, отвечая на вопрос «Что нужно кусту от меня?», Цветаева утверждает правду поэта, свою творческую необходимость, свою надобу, особенно значительную на фоне абсолютного бесправия в «мире мер». Во время работы над циклом «Куст» Цветаева записала в тетрадь: «<Можно> <жить> у себя в Ванве — и даже в <Билиньине> — в <полной> тишине и темноте — ничего не <требуя>, не занимая ничьего <места> — и даже пустого заведомого — <пустого> и <ничьего> стула не занимая

— и все же тем, <что> ты там у себя в Ванве, просто — и чисто — дышишь <воздухом> <одиночества> — непричастности —

ты кому-то не даешь жить / дышать

<Что> было бы — если бы я вдруг — оспорила (свое место) Заняла его.

Но не бойтесь — места у меня — нет»[250]. Первая мысль связана с ощущением необходимости, самодостаточности одинокого существования и даже вины перед лишенными свободомыслия, чистоты дыхания, правдивости творческой самореализации. Слово «непричастность» в данном случае, вероятно, намек на отсутствие свободы слова в СССР, куда так рвался муж и не хотела ехать Марина Ивановна. Вторая часть высказывания полна негодования на тех, кто устроен, чей быт надежен: поэтические заслуги Цветаевой никак не оценены современниками. Раздумье о местепоэта возникает после стихотворной беседы в Небе с кустом и прерывается возвращением к людям, на Землю. Из этой записи возникнет цветаевский «Сад» и концовка поэмы «Автобус», записанная на следующих тетрадных страницах.

Глава пятая

ПРОХЛАДНЫЙ САД

…Мне сад был — тетрадью

Тетрадь была — садом…[251]

(1931)

В 1928 году Цветаева мечтала написать чужой сад, взгляд на сад девочки — женщины — старухи, три разных взгляда на мир и три состояния своей души: «Хотелось бы написать САД. Одеяло упало в соседний сад. Я (<женщина>) иду за ним. Мы <всходим>. Павильон. — Девочка идет за уроненной игрушкой. Ее сад. Старуха идет за уроненным вязаньем. Ее сад. Можно (усложнение) чтобы и <девочка>, и <женщина>, и старуха — одна и та же. Таков будет сад, когда ты в <следующий> раз в него придёшь. <Предвосхищающий> будущее»[252]. Сад будет написан шесть лет спустя, не соседний, недоступный в своем великолепии, а собственный, подаренный Богом в единоличное владение. Вероятно, на создание стихотворения повлияло заглавие последней книги Рильке «Vergers» («Фруктовые сады» — фр.). Цветаева попросит Бога о саде уединения, впрочем, в интонации ее голоса скорее требование, чем мольба:

За этот ад,

За этот бред,

Пошли мне сад

На старость лет.

Стихотворение «Сад» (1 октября 1934, Ванв) не было опубликовано при жизни Цветаевой. Марина Цветаева работала над ним в 1934 году, возвращалась к нему в 1939-ом. Сад одиночества — награда за годы труда для беглеца-поэта — видится местом отрешения от всего, главенствующего в жизни, от всего, что составляет человеческую суть. В черновике в строках «Сада» звучала авторская ирония. После 24 стиха следовало:

Без ни шу-шу,

Без ни ку-ку, —