Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Том 3. Русская поэзия читать книгу онлайн
Первое посмертное собрание сочинений М. Л. Гаспарова (в шести томах) ставит своей задачей по возможности полно передать многогранность его научных интересов и представить основные направления его деятельности. Во всех работах Гаспарова присутствуют строгость, воспитанная традицией классической филологии, точность, необходимая для стиховеда, и смелость обращения к самым разным направлениям науки.
Статьи и монографии Гаспарова, посвященные русской поэзии, опираются на огромный материал его стиховедческих исследований, давно уже ставших классическими.
Собранные в настоящий том работы включают исторические обзоры различных этапов русской поэзии, характеристики и биографические справки о знаменитых и забытых поэтах, интерпретации и анализ отдельных стихотворений, образцы новаторского комментария к лирике О. Мандельштама и Б. Пастернака.
Открывающая том монография «Метр и смысл» посвящена связи стихотворного метра и содержания, явлению, которое получило название семантика метра или семантический ореол метра. В этой книге на огромном материале русских стихотворных текстов XIX–XX веков показана работа этой важнейшей составляющей поэтического языка, продемонстрированы законы литературной традиции и эволюции поэтической системы. В книге «Метр и смысл» сделан новый шаг в развитии науки о стихах и стихе, как обозначал сам ученый разделы своих изысканий.
Некоторые из работ, помещенных в томе, извлечены из малотиражных изданий и до сих пор были труднодоступны для большинства читателей.
Труды М. Л. Гаспарова о русской поэзии при всем их жанровом многообразии складываются в целостную, системную и объемную картину благодаря единству мысли и стиля этого выдающегося отечественного филолога второй половины ХХ столетия.
31. Все поют блаженных жен крутые плечи: ср. контрастирующие образы «покатых» или «округлых» плеч, связанные с мирискусническим идеалом красоты пушкинских времен или XVIII века: «И матовость покатых плеч» (Блок, «Ушла, но гиацинты ждали…»); «Над округлыми плечами» (Блок, «В синем небе, в темной глуби…»); «Как плечо твое нежно покато» (Кузмин, «Вечер»). Ср. также в датированном 1921 годом стих. Г. Иванова «Эоловой арфой вздыхает печаль…»: «Зачем драгоценные плечи твои Как жемчуг нежны и как небо покаты!»
32. А ночного солнца не заметишь ты: ср.: Это солнце ночное хоронит Возбужденная играми чернь («Когда в теплой ночи замирает…»).
Ты будешь солнце на небо звать — Солнце не встанет (Блок, «Голос из хора»); Видишь, солнце На западе в лучах зари вечерней, В пурпуровом тумане утопает! Воротится ль оно назад? Для солнца Возврата нет. И для любви погасшей Возврата нет, Купава (Островский, «Снегурочка»; ср: «Полунощное солнце», балет Мясина по опере Римского-Корсакова «Снегурочка», 1915); Ночное солнце — страсть (Брюсов, «И снова ты…», 1900); <…> пришли орфики и мистики и провозгласили, что Гелиос — тот же Дионис, что доселе известен был только как Никтелиос, ночное Солнце (Вяч. Иванов, «Две стихии в современном символизме»); Мусагет — «водитель муз». Вокруг лучезарного лирника движется согласный хоровод богинь — дочерей Памяти. Как планетные души окрест солнца, движась, творят они гармонию сфер. Кто был для эллинов божественный вождь хора? Одни говорили «Аполлон»; другие: «Дионис». Третьи — младшие сыны древней Эллады — утверждали мистическое единство обоих. «Их двое, но они одно», говорили эти: «нераздельны и неслиянны оба лица дельфийского бога». Но кто же для эллинов был Орфей? Пророк тех обоих и больший пророка: их ипостась на земле, двуликий, таинственный воплотитель обоих. Лирник, как Феб, и устроитель ритма (Eurhythmos), он пел в ночи строй звучащих сфер и вызывал их движением солнце, сам — ночное солнце, как Дионис, и страстотерпец, как он. Мусагет мистический есть Орфей, солнце темных недр, логос глубинного внутренне-опытного познания. Орфей — движущее мир, творческое слово; и бога-Слово знаменует он в христианской мистике первых веков. Орфей — начало строя в хаосе; заклинатель хаоса и его освободитель в строе. Призвать имя Орфея значит воззвать божественно-организующую силу Логоса во мраке последних глубин личности, не могущей без нее осознать собственное бытие: «fiat lux» (Вяч. Иванов. Орфей // Труды и дни. 1912. № 1[367]); Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах (Тютчев, «Не то, что мните вы, природа…»); Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной (Тютчев, «Эти бедные селенья…»).
Варианты
18. Ненавистник солнца, страх: ср.: Ведь и театр мне страшен, как курная изба… («Египетская марка», гл. V).
26. Пышно взбиты шифоньерки лож: В пышной спальне страшно в час рассвета (Блок, «Шаги командора»).
27. Заводная кукла офицера: ср.: Я вспоминаю немца-офицера. И за эфес его цеплялись розы («К немецкой речи»).
II
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
5 Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Все космато: люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбирает
10 Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает.
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
15 А на улице мигают плошки
И тяжелый валит пар.
Кучера измаялись от крика,
И храпит и дышит тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
20 Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
25 Пахнет дымом бедная овчина.
От сугроба улица черна.
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна;
Чтобы вечно ария звучала:
30 «Ты вернешься на зеленые луга», —
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Впервые — «Жизнь искусства», 1921, 9–14 августа (с иным текстом ст. 23–24; сохранился черновик этой редакции с датой «Ноябрь 1920»[368]); затем «Альманах Цеха поэтов». Вып. 2. Пб., 1921, с датой «Декабрь 1920» (и с иным текстом ст. 23); затем «Tristia», 1922, и «Вторая книга», 1923 (с иным текстом ст. 18); окончательный текст в «Стихотворениях», 1928.
В черновике:
1 Снова Глюк из призрачного плена
Вызывает сладостных теней
Захлестнула окна Мельпомена
Красным шелком храмины своей
…………………………………………………….
9 [Вновь кипит подъезда суматоха
10 Розу кутают в меха
А на небе варится не плохо
Золотая, дымная уха]
9 Снова челядь шубы разбирает.
10 Розу кутают в меха
А взгляни на небо — закипает
Золотая дымная уха:
Словно звезды мелкие рыбешки
И на них густой навар
В черновике, в «Tristia» и во «Второй книге»:
18 [До чего кромешна тьма]
18 И кромешна ночи тьма.
В черновике и в «Жизни искусства»:
23 И румяные затопленные печи,
Словно розы римских базилик.
Структура и смысл
Стихотворение примыкает к написанному в конце ноября 1920 года «В Петербурге мы сойдемся снова…»: та же метрика и строфика и развитие той же темы. Там изображался контраст светлого искусства (театра) и окружающей враждебной советской и всемирной ночи; здесь — их соприкосновение: площадь вокруг театра и театральный разъезд. Этот переход от искусства к действительности уже возникал в «Летают валькирии…» (1914, с теми же пушкинскими подтекстами) и в «Когда в теплой ночи замирает…» (1918, с тем же образом ночного солнца-искусства, что и в «В Петербурге…»). В черновых вариантах в центре был положительно переосмысленный образ космической ночи: за «морозом» (ст. 6) и «горячим снегом» (ст. 8) следовала «на небе… золотая дымная уха» (ст. 11–12); потом небо исчезло (за его счет расширилось описание разъезда), остались только театральный подъезд и улица.
Фон — та же постановка «Орфея» Глюка в Мариинском театре, о которой упоминается в «В Петербурге мы
