Константин Фрумкин - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5

— Вы не понимаете!

Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

— Чего же я не понимаю? — с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно охватило странное желание — схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

— Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там — отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного… Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок дадзе?

Мисаки передернула плечами.

— Отвратительное зрелище.

— Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Икесутиру, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие все в каждый бой, потому что любой поединок для них — последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти… Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула.

— Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить, — все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы — это, поверьте мне, совсем не сложно и не требует ни особенного ума, ни чести…

— Вот поэтому он и остался! — воскликнул Дайдзиро в крайней ярости. — Потому что ему надоело ощущать тот мир чужим. Потому что он чувствовал, как это нечестно — каждый раз возвращаться сюда и сочинять великую музыку, когда его соратники, те, кто делили с ним хлеб и готовы были прикрыть его от вражеских пуль, остаются там и погибают. Потому что, как бы ни прекрасны были его творения, сэнсэй чувствовал, что это упоение чужой печалью, использование ее для создания шедевров — паразитизм. И он решил сделать Первый Мир навеки своим…

— Это он вам так сказал? — снова с выводящим из себя высокомерием перебила Мисаки.

— Акира не объяснил своего решения. Просто отказался идти со мной…

Дайдзиро болезненно поморщился, отгоняя воспоминание: маленькая комнатка с неровно выбеленными стенами, шелушащимися известкой. Недалеко, шагах в ста, гомонил портовый рынок, торговки рыбой перекрикивались и ссорились, чалились шаланды. Над горизонтом вставала пыльная стена, предвещая ранний сирокко, и зло и коротко билось о причалы желтое море.

У учителя совсем не было времени, к нему то и дело вбегали какие-то бородатые люди с депешами. На сапоги курьеров налипла пыль, от них несло потом, глухим и гнилым запахом болотища, где расположились лагерем отряды… Новые люди спускались с гор, и всех их надо было накормить, одеть, обуть, кое-кого и лечить — в этом году на побережье свирепствовала желтая лихорадка. Раздать оружие, хоть как-то обучить, прежде чем они погрузятся на баркасы и фелюги и поплывут — навстречу собственной смерти, всегда и неизменно собственной смерти. Смерть пахла болотом и лихорадкой, потом и пылью. Учитель раздавал приказания, подписывал бумаги, то и дело инспектировал лагеря и верфи, и у него совершенно не было времени на вконец отчаявшегося и запутавшегося ученика. И когда пришли первые известия о приближении вражеского флота, Дайдзиро собрался с мужеством и сказал: «Нам пора назад». Слова чужого и в то же время более близкого, чем родной, языка, перекатывались в глотке шершавыми камешками. Нам пора назад, пора оставить этот мир смерти, предоставить его собственной судьбе, вернуть законным хозяевам позаимствованные на время тела — гибель поджидала хозяев за углом, за той немощеной улочкой, за тем двором с полощущимся на веревках бельем. Пора назад, пора закончить мистерию, чтобы стоящий на галерее Император и его свита смогли, наконец, усладить сердца невиданной гармонией, чтобы (и это тоже была причина, но Дайдзиро стыдился признаться в ней и самому себе) Господин Отец понял, что младший сын вырос не таким бездельником, как старший.

Акира, услышав (не с первого и не со второго раза) голос принца, поднял голову от бумаг, и юноша отшатнулся в ужасе. В глазах учителя стояла та же самая смерть. Глаза опустели до дна, до тех маленьких черных колодцев, сквозь которые глядит в мир душа. Тяжелое, отекшее от долгой бессонницы и напряжения лицо, прорезанное глубокими морщинами, желтый лоб, лихорадочный румянец на скулах, трехдневная щетина… Да Акира ли Бишамон перед ним?

Сидящий за столом провел ладонями по лицу, будто сдирая паутину усталости, и взгляд его прояснился.

— Ты уходи, Дайдзи, — сказал он. — Уходи, тут сейчас такое начнется… Я остаюсь.

— Но…

— Вот что. Я хотел тебе сказать, уже давно собирался и все забывал. Ты знаешь, у нас с господином Моносумато не слишком приятельские отношения. Он считает меня эдаким декадентом, выродившимся аристократиком, играющим то ли в детские, то ли в преступные игры. Я, со своей стороны, нахожу его крайне неприятным человеком, в высшей степени способным на любую подлость. Тем не менее, мне жаль, что нам так и не удалось как следует поговорить. Мне кажется, мы сумели бы найти общие точки. Он видел куда больше любого из нас. Он разбирается в политике варваров…

Тут учитель оборвал самого себя и улыбнулся невеселой улыбкой.

— Видишь, Дайдзи, как сильны вколоченные с детства предрассудки? Я называю межпланетников варварами и гайдзинами, а, в сущности, они намного более могущественная и развитая цивилизация, чем мы.

— Развитая?! Да они все как один торгаши и убийцы…

— Во-первых, наверняка не все. Во-вторых, мы сами себя убедили в их порочности, чтобы оправдать свой выбор. Утраченное наследство, упущенные возможности, тысячи лет застоя… Ах, Дайдзи, каким облегчением для меня было окунуться в ори Первого Мира, где люди жили — живут — по-настоящему! Каким облегчением и каким сладким ядом. Я пристрастился к нему, я уже покойник, все, что я могу сделать, — это умереть, сохранив хоть какое-то подобие достоинства. Но ты молод, ты еще не отравлен. Поговори с Хайдеки. Он груб, он мелочен и хитер, но он видел в сотни раз больше, чем любой из нас. Он не боится мира. Напротив, мир боится его.

— Я не боюсь…

— А вот я боюсь. У Моносумато-но Хайдеки железная хватка. И он очень обижен на нас, в особенности — на твоего отца. Из мести, из соображений выгоды или даже из более чистых побуждений — я не думаю, что он испорчен окончательно, — но он попытается втащить нас в Конфедерацию. Хитростью — таково будет его первое побуждение. Или, если понадобится, силой.

— Вы правы, учитель, — воскликнул Дайдзиро, вскакивая со стула. — Я должен вернуться и сообщить о готовящемся заговоре…

— Не петушись, — улыбнулся Акира. — Я ничего не знаю наверняка, это только предположения. Поэтому и прошу тебя — поговори с Моносумато. Выясни, чего он хочет. Твой брат топит страх и тоску в вине, твой отец отворачивается, мотивируя свое бездействие презрением к выродку. Между тем, выродок стоит пятым в очереди на престол. В сущности, ему достаточно лишь убрать четверых, и он сможет творить, что захочет, на вполне законных основаниях.

— Его вычеркнули из списка наследников…

Сэнсэй покачал головой.

— Ничто, написанное на бумаге, не является необратимым.

Будто в доказательство, он смял в кулаке лежащий перед ним листок.

— Даже если ты не видишь того, что вижу сейчас я… а почему-то отсюда, с расстояния в девять тысячелетий, я вижу особенно ясно. Выполни мою просьбу. Один разговор. Большего я не требую.

Он тяжело, сгорбившись, поднялся из-за стола — и все же в последний момент сумел расправить плечи, будто подставляя их под давно ожидаемую ношу.

Таким его и запомнил Дайдзиро. И еще запомнил, что в глазах учителя больше не было обреченности. Был выбор, так похожий на отсутствие надежды и так отличающийся — как отличаются небо и его отражение в пыльном стекле.

— Он не объяснил мне, — повторил Дайдзиро, осознавая, что произносит ложь.

Мисаки сложила маленькие ручки на коленях и склонила к плечу голову со сложной придворной прической. Ее кимоно, с традиционным журавлиным узором было бледно-лиловым. Махровая сирень, сиреневое ори, сладость и горькое послевкусие, благовонное масло, огонек в светильнике и темнота по углам.

— Это очень просто, — четко сказала женщина. — Он испугался. Ты знаешь…

Снова «ты», подумал принц, вот и начались игры в интимность.

— …ты знаешь, что Бишамон терпеть не мог Хайдеки и боялся его, как огня?

Женщина замолчала и впервые посмотрела на любовника прямо. Черные, подведенные краской глаза блестели выжидательно и тревожно. Она что-то хочет узнать, выпытать, только вот что? Что?!