Юрий Карабчиевский - И вохровцы и зэки

Вот те на!

Что же такое произошло? А то и произошло, что явился человек с гитарой, достаточно одаренный и достаточно смелый, чтобы продемонстрировать нам полную свободу творчества — то, чего так и не смогла литература. Действительно, вот те на! И конечно, Галич — это радостное явление, но это еще и тревожный знак, свидетельство того, в чем мы боимся признаться.

Двадцать лет кружений вокруг иллюзорной свободы словно бы отцентрифугировали российскую словесность, разделив ее на дне отдельные фракции. И теперь, если правда — то нет искусства, в лучшем случае, что-то около, а если искусство — то нет правды, в лучшем случае — тишайшая ее половина. Мы, коночно, стараемся этого не замечать, мы так стосковались по любой подлинности, что за каждую мелочь благодарны автору: за бедность крестьянина, за пьянство рабочего, за плохое настроение интеллигента… А с другой стороны, таким редким явлением стал настоящий профессионализм, что, сталкиваясь с живым самостоятельным словом, мы неизменно приходим в восторг, даже если это слово так самостоятельно, что забыло, какому понятию принадлежало…

Галич выбрал узкий и «легкий» жанр, но в нем он добился предельного соответствия между словом и фактом. Мир его песен, игровой, гротескный, — это, конечно, не слепок с реальности, скорее — ее отображение на плоскость. Но здесь, на карикатурной плоскости, все движение происходит легко, и естественно, и узнаваемо в каждой, детали.

У жене мoeй спросите, у Даши,У сестре ее спросите, у Клавки:Ну ни капельки я не был поддавши,Разве только что маленько с поправки!

…………………………………………………………..Только принял я грамм сто для почина,(Ну не более, чем сто, чтоб я помер!)Вижу — к дому подъезжает машина,И гляжу — на ней обкомовский номер!

Это типичное для Галича развитие действия: точно спародированный повседневный быт сталкивается с некоторым спущенным сверху условием («в ДК идет заутреня в защиту мира»), происходит неожиданный взрыв-скандал — и вот уже благополучный герой-работяга кроет с эстрады израильскую военщину от имени матери-одиночки. Причем Галич умеет прекрасно разрешать любые подобные ситуации.

Тут отвисла у меня прямо челюсть.Ведь бывают же такие промашки!Это сучий сын, пижон-порученецПерепутал в суматохе бумажки!

И не знаю, продолжать или кончить.Вроде, в зале ни смешочков, ни вою…Первый тоже, вижу, рожи не корчит,А кивает мне cвой головою!

Изо всей этой массы житейских подробностей и привычных наших возлюбленных штампов, из этой чудовищной кучи-малы Галич, перемешав ее хорошенько, как фокусник, вытаскивает еще и мораль, тоже, разумеется, пародийную.

По площади по ТрубнойИдет oн, милый друг,И все ему доступно,Что видит он вокруг!

Доступно кушать сластиИ газировку пить.Лишь при советской властиТакое может быть!

4

Пародия на действительность…

Странная вещь. Не всякая действительность поддается пародии, как и не всякая литература. Отчего-то не удавались пародии на Пушкина, и я уверен, никогда не удадутся на Мандельштама. Есть литература, которая в любой ситуации, на самом высоком патетическом взлете, учитывает всю многосмысленность слова и всю многоплановость действия. Пародия уже как бы содержится внутри произведения, она поглощена и преодолена, и потому самостоятельная ее жизнь невозможна. Это одна сторона вопроса. Но есть и другая, противоположная. Неожиданно в высокий ряд непародируемых попадает, например, и Евгений Евтушенко: он просто не оставляет пародисту никакой возможности. Самим автором уже сделано все, чтобы стих был предельно смешным и двусмысленным.

Профессор, вы очень не нравитесь мне,А я вот понравился вашей жене…

Давайте думать о большом и малом…

Вкалывал я, сам себе мешая,И мозги свихнул я набекрень…

И так далее.

Вот сюда, к Евгению Евтушенко и примыкает по свойствам пародийности вся коллективная наша жизнь[3].

Все попытки дать гротескное, фарсовое изображение нашего общества в целом до сих пор спотыкались и будут спотыкаться впредь о пародийность и фарсовость самого материала. Наша действительность уже есть пародия — на самое себя, на здравый смысл, и поэтому даже талантливое ее передразнивание не откроет никакого нового качества, ничего не добавит к нашим ощущениям. Любой из нас, не социолог, не сатирик, может назвать сколько угодно реальных фактов, выходящих за рамки всякой фантазии. Наше смешное смешней сочиненных шуток, как наше страшное — страшней придуманных ужасов. Нет, снаружи, глобально, оптом — нас не возьмешь.

Галич это очень хорошо понимает и идет не сверху и не извне, а снизу и изнутри ситуация. Общие места есть общие места, для них достаточно упоминания. Только случай достоин образа и подробного разговора.

Здесь он, конечно, наследник Зощенки, даже формальное сходство бесспорно, если иметь в виду не внешнюю форму, а основную характеристику содержания.

Все исходные обстоятельства реальны и легко узнаваемы. Герой окарикатурен и уплощен, но в общем тоже вполне реален и как правило достоин сочувствия, пусть шутливого, пусть снисходительного, но но враждебности. Стилизованный рассказ от имени или рядом с героем, простое, естественное развитие действия и неожиданный непременный скандал, что-то необратимо меняющий в герое: настроение, взгляды, отношение к людям. И главное различие как раз в природе скандала. У Зощенки скандал происходит от столкновения героя с некими обстоятельствами, внутренними по отношению к быту, то есть с обстоятельствами того же плана, что и сам герой. Необходимый ассоциативный объем заключен не столько в самой ситуации, сколько и особом строе языка, в словах, а еще более — в пропусках слов, «в брюссельском кружеве, в пробелах, в прогулах». У Галича скандал прямее, грубей, спровоцированней. И жанр все же иной, и цели иные, и иное страшное знание. И сталкиваются у него н e быт и быт, а быт, пусть примитивный, но живой, — и внешняя по отношению к любой жизни бездушная тупая машина.

Посмеялись и забыли,Крутим дальше колесо.Нам все это вроде пыли.Но совсем нe вроде пылиДело это для ОСО.

Человеку, втянутому в это вращение, не то что пожить — поболеть, умереть не дадут спокойно, потому что и болезнь и даже смерть — это тоже проявления жизни.

Центральная газетаОповестила свет,Что больше диабетаВ стране советской нет.

Поверь, что с этим, кореш,Нельзя озорничать.Пойми, что ты позоришьРодимую печать!

В этой несовместимости нежизни и жизни, в их постоянном столкновении на всех уровнях, в том числе и на самом простейшем (а на самом простейшем как раз выходит наглядней и ярче), в этом неизбежном непрерывном скандале — весь пафос лучших произведений Галича. Здесь автор четко определен, позиция его абсолютно ясна и не допускает двух толкований.

5

Артистичен ли Галич? Пожалуй, не очень. Стиль его песен резковат, жестковат. Его исполнение не чуждо игры, иногда более, иногда менее удачной, но вряд ли это назовешь артистизмом. В этом смысле у него есть счастливые соперники. Я уже не говорю об Окуджаве, его имя вообще вне данного контекста, но Высоцкий… Уж он-то, безусловно, артист: маска, голос, темперамент. А быт у него тот же, и та же стилизация, и почти тот же самый герой. И значит, все преимущества на стороне Высоцкого. Все, кроме главного.

Тот же быт у Высоцкого, да не тот: он ограничен, замкнут сам на себя, для него не существует внешнего мира, из него нет ни входа, ни выхода. И герой никогда не возвышается над обстоятельствами, ничего не видит дальше них и не способен ни на какие, даже пародийные, выводы. Но и автор тоже не возвышается над героем и ничего кроме не имеет сказать. Мировосприятие героя и автора — это мировосприятие человека толпы, с его злостью, всегда горизонтально направленной, с его отношением к социальным бедам как к неким безличным стихийным бедствиям, с его удивительным словарем, таким, чтобы, все сказав, ничего не сказать. В этом смысле Высоцкий — действительно народный поэт, не изобразитель, а выразитель, и любовь к нему массы заслужена и понятна. Уникальный его талант нелепо оспаривать. Он создатель особого, жуткого мира напряженно-смешных, небывало-красивых блатных, а также авторских, исповедальных, безотчетно-отчаянных песен. И, однако, любое приближение к социальной тематике выдает в нем ограниченность человека толпы — отчасти естественную, отчасти искусственную, а порой даже очень искусную.