Неизвестное о Марине Цветаевой. Издание второе, исправленное - Елена Оскаровна Айзенштейн

напишет о себе, используя музыкальную метафору: «Мои стихи сейчас — <последнее> арпеджио какого-то великого раската. Я еще все могу, но мне ничего не нужно»[158].

Глава третья

ТОСКА ПО РОДИНЕ

Этих белизн,

Этих тишизн:

Первоотчизн —

Стоит ли жизнь?[159]

Родина есть чело

Зевсово[160]

1. Совдохновение

Стихотворение «Тоска по родине»[161] писалось в конце апреля — в начале мая 1934 года, затем дорабатывалось в декабре 1934 года, Цветаева возвращалась к нему и в мае 1936 года. В. Ходасевич назвал это произведение Цветаевой «исключительно тягостным по мысли и настроению, но и столь же сильным по выполнению», одним из «самых замечательных ее стихотворений»[162]. Хвалебную оценку дал и Г. Адамович в «Последних новостях»[163]. Часто «Тоска по родине» трактуется как стихотворение о тоске по России[164]. А. А. Саакянц справедливо заметила, что «понимать стихотворение в таком смысле — значит упрощать и даже искажать его смысл»[165]. Сама Цветаева объясняла в мае 1934 года: «…Я в мире люблю не самое глубокое, а самое высокое, потому русского страдания мне дороже гётевская радость, и русского метания — то уединение. Вообще, не ошибитесь, во мне мало русского (NB! сгоряча ошибаются все), да я и кровно — слишком — смесь <…>. <…> Я и духовно полукровка» (VII, 387–388)[166]. Добавим, Цветаева ощущала себя не только дочерью России, Германии, Польши, Франции, но еще — дочерью Неба. В 1927 году в письме А. А. Тесковой Цветаева писала о своей аполитичности, о том, что есть вещи, гораздо более важные «следующего дня страны, даже России»: «Я не могу принять всерьез завтрашнего лица карты, потому что есть после-завтрашнее и было — сегодняшнее и, в какой-то день, совсем его не будет (лица)»[167]. Вероятно, ей нравилась мысль Гёте однажды сказавшего: «Как человек и гражданин поэт любит свою отчизну, но отчизна его поэтического гения и поэтического труда — то доброе, благородное и прекрасное, что не связано ни с какой провинцией, ни с какой страной, это то, что он берет и формирует, где бы оно ему ни встретилось. Поэт сходствует с орлом, свободно озирающим страны, над которыми он парит, и ему, как и орлу, безразлично, по земле Пруссии или Саксонии бежит заяц, на которого он сейчас низринется» («Разговоры с Гёте»). Цветаева по-своему выразила ту же мысль: «„Русские березки“, „русский можжевельник“. Ложь. Самообман. Если не скажут — не отличить. Весна — Стихия — и мне от нее ничего, кроме нее, не нужно. Стало быть — безразлично: Чехия или Россия? Да, везде, где дерево и небо — там весна. — Ну, а в Африке? Нет, в Африке будет Африка, а не весна. Там для меня, пришлого, баобаб одолеет дерево. Надо родиться среди баобабов»[168], — пишет Цветаева в мае 1923 года.

Обращение к теме родины в лирике в 1934 году не первое у Цветаевой. 12 мая 1932 года Цветаева написала стихотворение «Родина», вспомнив о калужской губернии и Тарусе, где семья Цветаевых проводила лето:

О, неподатливый язык!

Чего бы по-просту — мужик,

Пойми, певал и до меня:

— Россия, родина моя!

Но и с калужского холма

Мне открывалася она —

Даль — тридевятая земля!

Чужбина, родина моя!

Эти стихи первые в новой синей Кламарской тетради (Цветаева переехала в Кламар — 101, Rue Condorcet 1-го апреля). Она начала эту тетрадь, не закончив «Искусства при свете совести», которое писала больше полугода. «NB! Если мой суд над стихами кончится апофеозом стихов — так и должно было кончиться»[169], — размышляет она в тетради, забросив работу над статьей, начав писать стихи о Дали Отечества. Певший родину «мужик» и Цветаева пели о разном. «Родина» строится на противопоставлении России, земной родины, — и тридевятой земли, тридевятого царства, родины-дали, открывавшейся с тарусского холма. В стихотворении — воспоминание о Тарусе как о месте, откуда можно смотреть на родину вдали. Ее родина («Гордыня ― родина моя») ― родина ее гордого духа, духовная родина одинокого странника, подобного поэту Сирано де Бержераку, рассказывавшему о своих путешествиях на Луну. К стихотворению Марина Ивановна вернется в мае 1936 года («Родина» опубликована в 1936 году в СЗ), непосредственно после правки «Тоски по родине», и будет редактировать третью строфу:

Даль, прирожденная, как боль,

Настолько родина и столь

Рок, что повсюду, через всю

Даль — всю ее с собой несу!

В беловой тетради строки, показывающие, как Цветаева рассуждала в тетради о родине вблизи и вдали, о родине рождения, о родине души: «Даль не России — а земли, / Даль не России, не — земли… / Даль не России, а души» (БТ-7, л. 123).

В стихотворении «Тоска по родине» ключевой оказывается мысль о том, что только куст, особенно рябина, соотносившаяся автором с приходом в этот мир («Стихи о Москве»), со своей горькой участью и страстной душой, со своим творчеством — «уст моих псалом / Горечь рябиновая» («Деревья») — примиряет поэта с окружающим миром, делает землю не чуждой. Цветаева мыслит космически, планетарно: «Двадцатого столетья — он; / А я — до всякого столетья!» — говорит она, противопоставив себя глухому читателю газет — «глотателю пустот».

Как известно, создавая стихотворение «Тоска по родине», Цветаева отталкивалась от пастернаковского посвящения ей «Ты вправе, вывернув карман…», опубликованного в сборнике 1933 года, подаренном Борисом Леонидовичем. Со стихотворением Пастернака связаны и мотивы поэмы «Автобус», обдумывать которую Цветаева начала в 1933 году[170]. Через все пастернаковское стихотворение проходит мысль о торжестве природы и похожего на нее поэта:

Ты вправе, вывернув карман,

Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.

Мне все равно, чем сыр туман.

Любая быль — как утро в марте.

Деревья в мягких армяках

Стоят в грунту из гумигута,

Хотя ветвям наверняка

Невмоготу среди закута.

Вишневый сад в тумане — такой представляется Пастернаку жизнь («Любая быль — как вешний двор, / Когда он дымкою окутан»[171]), а поэт, спасающийся от ударов судьбы, похож на ветхозаветного Бога, клубящегося облаком. Пастернак заканчивал свои стихи мыслью о том, что Цветаева даст