Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо

плавает в его безмерной глубине. Или иначе: она не плавает в пространстве нетронутого полотна, она, напротив, является единственным элементом видимого пространства: полотно – это плоскость, черная точка протыкает плоскость и показывает целую черную бесконечность. И чтобы белое и черное поменялись ролями, достаточно изменить осмысление взгляда.

Бесконечным пространством становится то белое, то черное; оба не могут быть им вместе, в одно и то же мгновение мысли, и тем не менее:

Если я поставлю две черные точки, если я рассмотрю первую из этих точек как плывущий в белом пространстве элемент, а вторую – как черную дыру в белой поверхности, белое окажется одновременно и плоскостью, и пространством, в зависимости от того, сравнивать его с первой точкой или со второй. Чем больше увеличивается число точек, тем более расплывается двусмысленность, расплывается тем паче, что ее одушевляет взгляд зрителя.

Вторая точка негативна, негативно по отношению к первой и белое. Белое и черное, несмотря на то, что, расположенные рядом, они могут, таким образом, быть негативны друг другу, являются выражением бесконечного пространства.

Эта точка на нетронутом полотне есть образ чего-то сущего; другая точка – образ другого сущего. Если я медленно их сотру, они медленно растворятся и пропадут в пространстве. Точки оказываются для пустоты видимостью пространства, безбрежного пространства, отсутствия точки, окружающего ее со всех сторон.

Может ли точка принадлежать какому-то миру? Возможна ли она вне картины? Не является ли она образом, испускающим свою собственную грезу, невозможную где-то еще? Образ ли это какой-то вещи? Не образ ли это чего-то сущего, способного быть или не быть? Не является ли она также черным пространством в пространстве белом? Такие изменения вершатся, когда меняется осмысление взгляда.

Поверхность является в живописи ви́дением пространства, где растворяются элементы, которые то появляются, то не появляются, которые то принадлежат чему-то сущему, то не более чем сами по себе, элементы, про которые никогда нельзя сказать, расположены ли они в пространстве независимо от него, или как они могут расположиться не в нем, оставаясь его элементами, быть может более чем когда-либо в нем соучаствуя.

Метапластика

Всего месяц назад, уходя в поля в надежде, что свежий воздух поможет мне скомбинировать мои мысли с мыслями других, я возвращался с этой охоты не с наполненной мыслями головой, а с карманами, набитыми камнями, корнями, шлаком. Войдя к себе в комнату, я выкладывал каждый из этих предметов на стол как на алтарь. Теперь, если я наклоняюсь над камнями или комьями земли, то уже не для того, чтобы ими завладеть: я рассматриваю их, но оставляю такими, как есть, ибо коснуться их, их сместить означает их повредить. Я едва не поднял давеча прилепившийся в борозде палый лист, но мне, чтобы его не повредить, пришлось бы перенести к себе в комнату всю борозду. А с ней и ствол дерева, который никак не отлучить от земли, и неотделимую от дороги колею: каждая вещь чересчур вовлечена во все остальные. Сколько же дорог, борозд, корней и земли донес я в своих воспоминаниях, чтобы сгрузить их у себя в комнате. И тем не менее, по возвращении домой мне часто чего-то не хватает, и эта нехватка портит все собранное. Я ищу, чего же мне не хватает и почему вещи упрямо хорошеют или портятся. Я ищу, что же я забыл в полях или на дороге, и нахожу, что мне не хватает не гальки или дерева, а обстоятельств их ви́дения, ритма ходьбы, изумленной оторопи от их находки, поворота мысли, состояния, мгновения. И когда я возвращаюсь в поля в поисках забытого там состояния, его там уже никогда нет. Подчас я снова нахожу его где-то в другом месте, подчас не нахожу нигде. Вещи тогда становятся ничтожными: камни пусты и мертвы борозды; они неспособны воспроизвести обстоятельства, изумление. В них уже нет состояния, мгновения.

Одни включили в свои квартеты шумы, другие – песок в свои картины, камни в скульптуры: они подписали эти произведения, они подписали вещи. Что до меня, не должен ли я оставить свое имя на горах, на лунках для гольфа, на углу поля? Не должен ли прежде вещей подписать какие-то мгновения, через которые прохожу?

Зритель, взволнованный встречей с тем или иным творением, зачастую заводит речь об идее его автора. Но творение начинается не с идеи.

Творец порождает благодаря удивлению. Удивление – это новый взгляд: глаз сохраняет свою функцию, но эта функция теряет в своем значении; рождается второе восприятие.

Оно непроизвольно проистекает из невоспринимаемого, из невнимательности к слабым ощущениям, вроде ощущений мальчика, когда он, уже мучимый сексуальным инстинктом, не ведает ни имени, ни предначертания приступов, которые организуются внутри него и при этом все больше и больше привлекают его внимание и преображают его нерадивость, его рассеянность в удивление.

Приучая нас к нарождениям, ростки которых пробиваются в этих ментальных тылах, наводя наше внимание на те эмоции, восприятия, коих еще почти нет, то, что было предчувствием, предначертанием, смутностью, смещается в сторону очевидности. Сумрачная невнимательность к тому, что пускает ростки, становится явственной силой, удивлением, потрясением.

Удивление перерастает в освоение, расходится с самим собой, стирается и увядает в привычку и разочарование, что в тех же вещах уже не найти былых эмоций. Снова появляется детская летаргия, чувствительность возвращается к неуловимости; круг замыкается. Наш взгляд последовательно переходит от неуловимого и незаметного к уловимому и заметному, потом, по ступеням гаммы исчерпания и разочарования, возвращается к незаметному и ничтожному; он ведет себя как волна, с чередующимися подъемами и спадами.

Освоение может раскрыться уже обогащенным множеством былых разочарований, а крах разочарования – быть чреватым ростком потрясения; это наводит на мысль о кругах, по которым эти факторы постоянно следуют друг за другом. Каждый пройденный круг призывает к прохождению ему подобного, в то время как проходящий их, влекомый от невнимательности к невнимательности, от удивления к удивлению, от разочарования к разочарованию, после каждого круга становится сильнее. Его продвижение, таким образом, есть кольцевая, растущая совокупность, неуловимая настойчивость, и с каждым прохождением возрастают потрясение, освоение, отклонение.

Продвижение со своими подъемами и спадами следует по кругам, которые разворачиваются как наклонная спираль, то спускаясь в полумрак, то поднимаясь к явственности.

Оно никогда не возвращается к прошлому: любая попытка вновь обрести старую концептуальную форму или былой аспект эмоции оказывается ложью самому себе; каждая вещь только лишь раз поражает нас на более или менее длительное время удивлением; никакой ностальгии не вернуть ей эту способность.