Саша Черный - Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3

Обвинение же некоторых «злобистов» в запускании рук в грязное белье — прямо-таки комично.

Кто же виноват, господа, что вся ваша «деятельность» ничто, кроме «грязного белья», не дает. Не спорю — можно быть хамом и наглецом по природе…

Бог с тобой — удобряй землю, но когда такие люди лезут в судьи и обличают других, тогда их нужно остановить, ибо они зазнались. А за хозяина заступиться, конечно, надо, — только «ретирадный стиль» иным «писателям» не мешало бы оставить — больно уж «душист».

V

Сегодня, кажется, пожаловаться нельзя — жарко, солнце светит «во все лопатки» — у прохожих от жары совсем разваренный вид — даже лошади (на что уж выносливый скот!) — и те понурили головы…

Иду по улице с опаской — выбежит чего доброго из-за угла какой-нибудь сбесившийся обыватель и искусает…

Положим, кусают не только бешеные, иной «писатель» только тем и занят, что ищет кого бы укусить — но этот народ все больше беззубый — не страшно…

Жарой доволен разве только трамвай…

Возить себе целый день потные туши житомирцев к Тетереву — глядишь, пятак да пятак — целый рубль набежит…

Но Тетерев от жары не спасает — вода мутная, теплая, да и воды-то самой «как кот наплакал»…

Жаль Тетерева! С каждым годом он все больше мелеет… и плешивеет.

Обнажаются камни, разоряют красивые берега — и от «картинности» (этих берегов) скоро одно звание останется. Приезжие дачники, наслышавшись о живописных тетеревских берегах, удивляться будут. Какой же это Тетерев — это «мокрая курица», а не Тетерев…

На днях как-то соблазнился хорошей погодой, взял лодку (верней, корыто) и поехал обозревать наши красоты.

Но что я увидел!

Десятки каменотесов, как дятлы, долбили своими молотками гранитные скалы, обнажая желтый песок, который с глухим шумом осыпался в воду.

А у самого берега стояло первое печатное произведение каменотесов — надгробный памятник…

Памятник по былой красе Тетерева!

Но в наш век промышленности не годится скорбеть «о красотах».

Польза прежде всего!

Зато другой берег в полной неприкосновенности. К чести просвещенного владельца «Зеленой рощи» — он не обращает своей рощи в дрова, а гранитные берега в булыжники для мостовых (невыгодно, должно быть!)…

И «Зеленая роща» все так же обаятельно красива, как в былые годы… Невольно ждешь, что из кущи зеленых деревьев выбежит к реке с резвым хохотом толпа дриад, спасаясь от бесстыжих фавнов…

Но очарование прошло: на тропинку вышел какой-то «грек из Одессы» — дачник, самым прозаическим образом уселся на скамейку и закурил папиросу.

Говорят, впрочем, что, когда «румяная Аврора» золотит верхушки елей «Зеленой рощи», в гроте у реки слышны иногда «шепот… робкое дыханье…». Говорят даже, что один чиновник, отправившись на заре купаться… увидел…

Впрочем, — чего в Житомире не говорят?..

Но вечером, попозднее, когда поменьше «купающихся» и катающихся, — словом, когда нет назойливой публики, — на реке хорошо… Тихо… берега молчаливые, точно задумались о чем-то; вдали поют «реве тай стогне…», сквозь деревья мигают дачные огни…

Остановишь лодку и смотришь, как звезды отражаются в воде, и забываешь, что ты, бедный человек, живешь в Житомире, что твое прошлое, настоящее и будущее одиноко неприглядны и тоскливы…

Однако я забрался не в свою область и в поэзию ударился… Готов даже стихами заговорить:

Сонный Тетерев катитсяВ живописных берегах,Луч луны в волнах дробитсяИ играет на камнях.

И на лунную дорогу,Точно резвый рой наяд,Выплывает понемногуЛегких лодок длинный ряд.

С весел вниз вода сбегает,Вновь сливается с водойИ журчаньем нарушаетНочи царственный покой.

Конечно, все это только — кажется.

Какой-нибудь франт, сев с лодкой на камни… ругаясь, нарушает… ночи царственный покой… и вы снова попадаете на землю.

Все-таки хорошо на Тетереве вечером, попозднее… когда никого нет…

<1904>

«АИДА» В ЖИТОМИРЕ (В ПУБЛИКЕ)*

Мне грустно потому,

Что весело тебе…

Какой-то злой человек пустил в свет мнение, будто Житомир — музыкальный город. Мнение это усердно поддерживается местными рецензентами (ибо чем музыкальнее город, тем неизбежнее в нем рецензенты) и в особенности артистами-гастролерами, сохраняющими о нашем городе самые приятные воспоминания — «как нас там встречали!»

Нет ничего пошлее «ходячих мнений». Мнения эти не считаются ни с логикой, ни с действительностью — они «установились» — и только. Вчера, когда я случайно попал в оперу, «музыкальность» нашей публики положительно отравила мне несколько часов…

И поделом! Сиди дома — и глупостями не занимайся. Мне все время казалось, что я сижу в южноафриканской деревне среди зулусов, к которым приехала на гастроли оперная труппа. Страшная жара дополняла впечатление… При каждой пронзительной теноровой ноте у моих соседей справа и слева глаза вылезали из орбит, руки судорожно впивались в дерево скамеек — и казалось, что какой-нибудь увлеченный меломан того и гляди вскочит в рот распевшемуся артисту.

В наиболее патетических местах, когда артист «старался на отличку», восторженные слушатели начинали вопить «браво» до тех пор, пока певец не умолкал и не начинал раскланиваться с ценителями «чистого искусства». Таким образом, дело оканчивалось к взаимному удовольствию.

Да и как не покричать! Где же и разойтись бедному, угнетенному житомирцу как не в театре?

На улице вой подымешь — возьмут в «часть» и, чего доброго, намордник оденут, а в театре даже считается приличным покричать немного. Даже распоряжение вывешивалось одно время: «Вызывать полагается до трех раз», но увлекающемуся человеку не до счета — ори, пока в глазах не потемнеет!

В партере публика посолиднее. Там царит сдержанность «хорошего тона», должен же человек, заплативший рубль с лишним, показать, что он не «на галерке» сидит. Но я был, к несчастью, «на галерке» и должен был претерпеть до конца.

Здесь все было «по-семейному».

Делились впечатлениями, не стесняясь ни соседями, ни ходом самой оперы. На сцене среди египетских жрецов и египтянок были добрые знакомые. Наблюдательные зрители их узнавали и выражали им свое сочувствие. «Видишь этого, второго от трона?» — «Ну?» — «Это Абрам Ш.». — «Неужели?»… Неузнавший Абрама блаженно улыбается и пялит на него глаза, пытаясь разглядеть его, и я начинаю бояться, что он того и гляди крикнет: «Абрам, это ты?» А позади меня какая-то чуйка все время брюзжит: «Ну и солдаты! Повернуться толком не умеет… Тоже представлять лезет». В страже фараона он узнал «земляков» — и он недоволен их «игрой». Недоволен и я — недоволен оперой, исполнителями, публикой, а больше всего самим собой… Душно, жарко… и скучно-прескучно. Раздражает решительно все — зачем шушукаются, зачем орут, зачем толкаются — и главное, при чем тут «Аида»? Какое-то чудовище облокотилось на меня, сопит и вздыхает, и поминутно отрывает меня от моих тоскливых мыслей: «А что дальше будет? А кто поет Амнериса?» — жду продолжения: «Откуда вы приехали?» и «Нет ли у вас папироски?».

Думаю, что самый хладнокровный англосакс, попав на нашу «галерку», потерял бы всякое терпение и сбросил бы неотвязного «надоеду» вниз в партер или, проклиная тот час, в который он решил пойти в «житомирскую оперу», сам бросился бы туда. Последние завывания на сцене, падает (или, вернее, сползает) занавес, и начинается сцена из Дантова «Ада». Галерка надрывается, топочет ногами — и добивается своего: выходят «залетные соловьи», кланяются, поднимают две брошенные в них из ложи розы и удаляются. Умилительно!

Публика, осипшая и довольная, валит в «курилку» и коридоры. Здесь идут оживленные прения и «обмен мыслей». «Как вам понравилось?» — «Ничего себе — только у Амнерис голос немного колыхается»… «А зато какое piano!» — «Эт! Разве это опера? Это не опера, а… (следует энергическое слово) — вот в прошлом году». Тоскливо прислушиваюсь к этим разговорам, а одна неотвязная мысль не дает мне покоя: при чем здесь «Аида»? Потом… что было потом?.. Подымался занавес, опускался занавес, на сцене пели «об упоенье, о страданье, о мести» — я им не верил, «публика» наслаждалась, бесновалась и выказывала «знаки одобрения» — я ей тоже не верил.

Не верил потому, что, если бы на сцене «семь коров тощих» пожрали «семь коров тучных», — эта самая публика пришла бы в еще больший восторг, вызывая дикими голосами прожорливых коров.

Житомирская публика криклива и наивна, как ребенок… Покажут ей откормленного господина с неприятными ужимками и скажут — это египетский вождь Радамес — она верит и радуется. Выйдут ли семь семитов и, воздев руки к потолку, завопят «гимн без слов» Озирису — публика верит, что это и есть египетские жрецы — верит и опять радуется… а если радуется, то обязательно кричит и оглушительно хлопает в ладоши. Чем не ребенок?.. Впрочем — каждый радуется по-своему — и каждый глуп… тоже по-своему, но когда в продолжение нескольких часов подряд видишь все это в массе — угнетающее впечатление производит!